Английский пациент

После гибели лорда Суффолка Сингх работал как безумный, забывая о себе. В конструкциях бомб постоянно происходили изменения. Он жил в казармах в Риджентс-Парк[82] с лейтенантом Блэклером и еще тремя саперами-специалистами. Они разрабатывали решения, составляя отчеты о каждом новом виде бомб, с которыми пришлось сталкиваться.

Через двенадцать дней, работая в Директорате научных исследований, они нашли ответ. Полностью игнорировать взрыватель. Игнорировать первый пункт инструкции, который гласил: «Вывернуть взрыватель из мины». Это было великолепно. Они смеялись, аплодировали, обнимали друг друга. Пока не было ни одного альтернативного варианта, но они знали, что в принципе правы.

Путь к этой правоте оказался удивительно простым. Проблему нельзя решить, только сформулировав ее. Лейтенант Блэклер случайно бросил фразу: «Если вы в комнате с проблемой, не разговаривайте с ней». Сингх переделал ее по-своему: «Тогда совсем не надо трогать взрыватель».

Когда они поняли это и сообщили в высшие инстанции, через неделю было придумано решение. Паровой стерилизатор. В корпусе бомбы нужно проделать отверстие – и главное взрывчатое вещество будет эмульсировано впрыскиванием пара и вытечет. На некоторое время это решение поможет.

А он уже был на корабле, направлявшемся в Италию.

– Ты обращала внимание, что на бомбах сбоку всегда что-нибудь написано желтым мелом? Так же, как желтым мелом писали на наших телах, когда нас выстроили во внутреннем дворе Лахорского форта.

Мы медленно заходили друг за другом с улицы в здание, где подвергались медосмотру, а потом – во двор по списку. Поступали на военную службу. Врачи проверяли и обследовали нас инструментами, руками ощупывали наши шеи, продезинфицированными щипцами отрывали кусочки кожи.

Тех, кто прошел медосмотр и был признан годным к военной службе, построили во дворе. Закодированные результаты написаны желтым мелом на наших спинах. Позже, в строю, после короткого словесного сообщения, офицер-индиец написал еще что-то желтым мелом на табличках, которые были привязаны к нашим шеям. Наш вес, возраст, район рождения, уровень образования, состояние зубов и рекомендуемый род войск.

Меня это не возмущало. А вот моего старшего брата оскорбило бы: он пришел бы в ярость, кинулся к колодцу, достал ведро воды и смыл бы все меловые метки. Я был совсем другим. Хотя любил его. Восхищался им. У меня в характере – находить всему причину, резон. В школе я был очень старательным и серьезным, за что он дразнил и подшучивал надо мной.

Конечно, ты понимаешь, что я был не таким серьезным, как он, просто ненавидел конфронтации. И ведь это не мешало мне делать то, что я хотел, и так, как я хотел. Очень рано я открыл для себя, что совсем не обязательно идти на столкновение. Не спорил с полицейским, который говорил, что нельзя переезжать на велосипеде через такой-то мост или сквозь такие-то ворота в форте – просто спокойно стоял, пока не становился невидимым, а потом проезжал. Как крикетный мячик. Как спрятанная чашка с водой. Понимаешь? Этому меня научили выступления моего брата, который всегда был с кем-то в конфронтации.

Но для меня брат был всегда героем в семье. Я видел и чувствовал его состояние в роли неутомимого возмутителя спокойствия. Наблюдал, как он истощался после каждого очередного протеста: его тело дергалось в ответ на обиду или какой-то закон. Он нарушил традицию в нашей семье и отказался идти в армию. Отвергал любую ситуацию, где Англия имела власть. Поэтому его затаскали по тюрьмам. В Лахорскую центральную тюрьму. Потом в Ятнагарскую… Лежал по ночам на тюфяке, рука поднята в гипсе, так как друзья сломали ему руку, чтобы защитить, потому что он не оставлял мысли о побеге. В тюрьме стал спокойным и отстраненным. Еще больше, чем я. Его не оскорбило, что я записался в армию добровольцем вместо него, что не стану врачом, как того требовала традиция; он только рассмеялся и передал через отца, чтобы я был осторожен. Он никогда не пошел бы на войну вместо меня. Был уверен, что я владею секретом выживания и обладаю способностью прятаться в тихих местах.

Он сидит на подоконнике в кухне и разговаривает с Ханой. Караваджо проходит мимо, тяжелые веревки свешиваются с плеч, но это его дело, как он отвечает, когда кто-нибудь спрашивает, зачем они ему. Стягивает их за спину, проходя в дверь, и сообщает:

– Английский пациент хочет поговорить с тобой, парень.

– Хорошо, парень, – отвечает сапер с индийским акцентом, пытаясь подражать уэльскому диалекту Караваджо. Затем продолжает – для Ханы:

– Мой отец имел птичку – думаю, это был стриж, – которую всегда носил с собой. Она была необходима ему, как очки или, к примеру, стакан воды во время еды. Дома, даже когда он шел в спальню, птичка была с ним. Когда ехал на работу, клетка с птичкой висела на руле велосипеда.

– Твой отец жив?

– Да. Наверное. Некоторое время я не получал писем. А брат, похоже, все еще в тюрьме.