Angst

Глотая по ночам таблетки и капли горьких микстур, Тан любил называть себя ребенком, ненасытно жаждущим окончания тела. На вопросительный взгляд Эры он отвечал спокойно: «Дети неконтролируемо хотят сладкого, потому что не знают меры пресыщения собственного тела. Они хотят свести вожделение на нет, тем самым уродуя и медленно уничтожая себя. Таким нужны родители. Мне нужен родитель», – по щекам его текли слезы, он кидался на шею любимой, умоляя остановить его. Эра растерянно таращилась в темноту кухни и уходила, а он оставался наедине с собой и телом. «Кому ты такая нужна! Безжалостная, нерадивая душа», – после очередной бессонной ночи выдавал Тан своей возлюбленной и снова беспорядочно избивал ее. Эра никак не могла свыкнуться с выходками Тана. Она все пыталась приласкать его, в порыве бешенства заносящего над ней руку, целовала в больной от несварения живот и, падая на колени, крепко прижималась к его бедрам. Получая от него очередную порцию ненависти, она сама вставала на дыбы, как бы оживая после вспышки насилия, и разражалась диким криком. «Это все от недостатка сна», – твердил ей в ответ насупившийся Тан. Трясясь и содрогаясь, он удалялся в комнату, где уже засыпал и иной раз забывался во сне.

Разрядка не приносила ему ровным счетом никакого удовольствия, занимался этим Тан механически. Однажды введенная привычка не позволяла ему бросить. Порой, вспоминая об Эре, ему даже не хватало сил возбудиться. Монотонными движениями он кое-как растирал обмякшие мышцы – результат не оправдывал себя. Казалось, все в его жизни стало таким же однообразным, как и стимуляция половых органов. Тан часто глядел на часовые стрелки, перед тем как лечь спать, чтобы высчитать поутру время, проведенное организмом во сне. Он до жути боялся неудовлетворенности тела. Взглядом он концентрировался на стрелке часов, затем снова и снова, пока в глазах не начинало рябить. Он готов был выколоть себе глазные яблоки, лишь бы не видеть эту упрямую стрелку, никак не поддающуюся его вниманию. У Тана кружилась голова, и вдруг в спальню входила Эра. Отпрянув, он кутался под одеяло и подолгу еще досадовал на свои злополучные глаза. Ночью кухонная комната вновь принимала его в свои объятия.

Эра… Она не жила с ним, но раз-другой в неделю оставалась на ночь. Не в одной постели, нет, – Тан терпеть не мог ограничений своей свободы, он считал губительными любые физические стеснения, даже самые малые. К тому же ближе к вечеру у него разыгрывалась жуткая мигрень, и он старался создать себе условия, при которых было бы возможно эту боль утолить. Болеутоляющим называл он свой распорядок ритуалов, не подпуская никого, кто мог хотя бы самую малость потревожить его перед отходом ко сну. С жалостью наблюдала Эра вечерние приготовления Тана. Перед сном он читал молитву – единственную укоренившуюся в его мозгу еще со времен глубокого детства, перенятую от матери.

К слову, о матери. О ней Тан порой тоже вспоминал: редкие, с налетом забвения и сладкой грусти, эпизоды прошлого возникали в час глухого отчаяния. Чаще это случалось ближе к утру, когда дом успокаивался после нервных ночных потрясений, Эра засыпала в соседней комнате, а Тан дотаскивал свое переполненное будущими отходами тело до спальни. Там он корчился от боли, цеплялся за стены, расцарапывая гладкое покрытие руками: одна полоса, еще одна – две; да три, да четыре. Воспоминания всплывали в сознании, он забывался, но теперь уже мысленно: вот он в гостиной на полу, мать в махровой накидке присела рядом с ним, нежно поглаживая по голове. «Мгновение! Всего мгновение! Но какое!..» – на лбу его показывались складки, руки, скребущие стену, тряслись от усталости и слабели. Он закрывал глаза, и вдруг ноющая боль в затылке вновь прорезалась сквозь дымку сладостных воспоминаний. В соседней комнате слышался топот ног. «Эра не спит. Не спит, но и не помогает мне. А я так устал от этих рук». Тан, испестрив стену до формы безукоризненно ровного квадрата, валился на пол, засыпал.

Он вспоминал не об Эре: та давно ушла в забвение. Остался уют, спасительное душевное тепло после нее в нем самом. Спасительное – второе по счету и, по-видимому, последнее после матери. И опять в воспоминаниях Тан возвратился к ней. Досада. Большим пальцем он помассировал висок, натянул нижнюю одежду и вышел из уборной.

II

Покидая уборную, Тан зацепился за ручку двери, больно ударившись костяшкой руки. На коже появился взбухающий бугорок крови. «Мерзость», – Тан ощутил пощипывание, вскоре сменившееся нестерпимой чесоткой. Со всего размаху он уперся крепко сжатым кулаком в стену. В туалетной кабинке кто-то громко ахнул. «Я не могу терпеть. Мне неприятно. Невозможно отстраниться от тела, когда только через него и живешь. А порой ты будто не в своей тарелке: где-то зудит, что-то саднит, отчего-то нарывает кожица на кисти руки», – он поморщился и, выйдя в зал кафетерия, занял свое прежнее место.