Angst

Новый век дал нам возможность мгновенно высекать свои мысли практически везде, но не поменял наше отношение к слову: многие до сих пор искренне верят, что брошенная неосторожным свайпом фраза может ударить так же больно, как и шлакоблок. Горюя по такой ценной свободе слова, мы одновременно творим из этих самых слов культ: отливаем буквы в бетоне, делаем их тяжеловесными и неповоротливыми. А фразы, что громоздятся из этих блоков, становятся монументальными мегалитами, но никак не «просто словами». Так может быть главный враг свободы слова – это мы сами?

Тяжесть слова

О том, почему свободе слова нет места в России. Пока что.

Пиздеть, как известно – не мешки ворочать. Особенно сегодня, когда наши извилины ежесекундно омываются тёплыми волнами беспроводного интернета. Достаточно нажать лишь пару виртуальных клавиш, и ваше ценнейшее мнение разлетится по всей земле, создавая рябь на поверхности мирового инфоокеана. В особо прогрессивных странах вас даже не будут бить за это камнями и сжигать на костре! Этим то мы и пользуемся, каждый день изрыгая тысячи слов в соцсетях и мессенджерах. Слов стало слишком много, отчего они просто обесценились. Мы стали проще относиться к тому, что вылетает как из нашего, так и из чужого рта: стендапы становятся фривольнее, новости лживее, а обещания ненадежнее. Словоблудие и медиапроституция блогеров уже не вызывают ни удивления, ни возмущения, ведь «это просто слова». Подчас эти самые слова становятся легче воздуха, ведь от них остается лишь пустая оболочка: для некоторых признаться в любви или дать обет всё равно, что выкурить сигарету. И вроде бы такая инфляция слова – процесс печальный, однако, как говорится, «поверьте, здесь не всё так однозначно».

Всю историю государства российского по праву можно считать историей становления цензуры: первый список запрещенных книг – «Изборник 1073 года», появился за 100 лет до первого русского литературного памятника – «Слова о полку Игореве». С тех пор тебя нельзя было назвать четким самодержцем, если ты не внес свою лепту в славное дело цензуры. Петр Великий разделил цензуру на духовную и светскую, при Екатерине II ревизия литературы стала не только предварительной, но и централизованной. Это почти уничтожило всех провинциальных издателей, ведь книжицы отныне надобно было обязательно отправлять либо в Петербургский, либо в Московский комитеты. Ну а Павел I провел реформы, которые окончательно придали цензурному ведомству облик «своеобразной машины, продуманной до деталей». В Великобритании, для сравнения, примерно в это же время (1792 год) был принят «Акт Фокса», с которого начался плавный демонтаж цензуры в печати. Как говаривал классик, «что нужно Лондону, то рано для Москвы». Если война с Турцией всегда считалась признаком здоровой внешней политики Российской Империи, то война с вольнодумством – политики внутренней. После короткого перерыва на октябрьский краснознаменный кутёж, всё вернулось на круги своя. Сразу после прихода к власти, большевики издали декрет «О печати», который запретил всю гнилую «буржуазную прессу». А в 1922 году возник Главлит, который почти 80 лет разливал одну единственную «Правду» по ГОСТу и определял, что печатать можно, а что нельзя. Борьба с вольнодумством переросла в борьбу с инакомыслием, ведь отныне существовало лишь два мнения: официальное и наказуемое.