Аниськин и снежный человек

– Своего слыхала, а твоего что-то нет. Посмотреть, где он, – заволновалась хозяйка, – не спер ли кто.

Анна Васильевна вылетела из комнаты. Комаров воспользовался моментом и быстро переложил на чистую тарелку часть маленков со сковороды. Посмотрев, не возвращается ли хозяйка, он сунул тарелку с оладьями за занавесочку на печи и, как ни в чем ни бывало, сел на свое место.

– На месте, – довольная Анна Васильевна внесла петуха, – просто халтурит.

Комаров взял Прапора из рук хозяйки и поставил на стол.

– Голос, Прапор, голос!

Прапор тоскливо взглянул на хозяина и спрятал голову под крыло. Костя попробовал простимулировать подопечного петушиным пением – он уже знал, что петухи кричат не хаотично, а друг за другом, в определенном порядке – но крик у него получился совсем не похожим на петушиный. По крайней мере, Прапор немного высунул голову из под крыла и одарил хозяина таким презрением, что Косте стало стыдно.

– Что с ним, Анна Васильевна? Заболел?

– Да нет, кажись здоровый.

Хозяйка бесцеремонно вытащила голову Прапора из-под крыла и раздвинула ему пальцами веки.

– Глаза блестят, перхоти нет, блохи сытые. С больного петуха и блохи бегут, как крысы с корабля. Точно, здоровый. Просто невеселый. И голос потерял. А отчего – это тебе к специалисту надо.

– В ФАП? – настороженно спросил Костя.

Ему не хотелось встречаться с Калерией. Он еще был зол на нее за вчерашнюю прогулку с американцем, и сам не хотел себе признаваться в этом.

– Можно и в ФАП, – согласилась Анна Васильевна, – а лучше к ветеринару. Правда, он у нас больше поросят холостит, но холостит толково.

– Спасибо, Анн Васильн, я сегодня загляну.

Комаров посадил безучастного петуха в хлебницу – у нее была прозрачная крышка и Прапору было не так страшно идти к ветеринару, взял хлебницу под мышку и поспешил в отделение. Все равно придется много ходить по селу, по пути зайдет и к ветеринару.

В палисаднике около отделения он выпустил петуха, строго наказал ему никуда не отлучаться и на всякий случай поставил на охрану Мухтара.

С утра Костя намеривался поработать с Савской. Судя по аппетиту, та уже должна была прийти в себя и, может, вспомнить еще что-нибудь. Костя даже не подозревал, насколько точно было его предчувствие. Правда, если бы он заранее знал, воспоминания какого именно рода посетят легкомысленную головку Ариадны Федоровны, то не то что не вышел бы сегодня на работу, а забился бы на полати к Печному и не слезал оттуда лет двадцать пять, пока все это дело не забылось бы. Но Комаров не знал. Поэтому, совершенно ничего не подозревая, посадил Маринку за сейф вести протокол и пригласил Савскую на свободный стул.

То, что актриса пришла в себя, было настолько очевидно, что Костя удовлетворенно крякнул. «Вот и хорошо. Просто дурная актриса гораздо симпатичнее, чем дурная актриса в состоянии шока».

– Будете чаю? – спросил он наугад.

– Только с ликером, – кокетливо погрозила пальчиком с обгрызанным ногтем Савская. – После всего пережитого вы, как мужчина, просто обязаны меня расслабить.

Комаров вздохнул. Напрасно он обрадовался возвращению присутствия духа Савской! Теперь опять начнет заигрывать, намекать, строить глазки.

– Ликера нет, есть только чай с душицей из термоса, – суховато сказал он, наливая чай в пластиковый стаканчик.

Савская одним глотком выпила чай, поставила стаканчик под свой стул и хитро уставилась прямо в глаза участкового.

– А чего вы меня не спрашиваете, не вспомнила ли я что-нибудь новенькое?

– Вспомнили?

– Да, – хрипло шепнула Савская, – пусть девочка выйдет. Я расскажу вам такое, что вам и не снилось в самых смелых снах.

– Марина Алексеевна находится здесь при исполнении своих служебных обязанностей, – испугался Костя.

Он ни под каким предлогом не хотел оставаться наедине с этой престарелой Грацией.

– Ладно. Только пусть потом ее мамаша не жалуется. Я расскажу вам такое, что пуританские нравы этого болота взорвутся в негодовании и захлестнут сами себя своими ядовитыми внутренностями. Слушайте же.

Комаров ждал, что Ариадна Федоровна начнет в который раз рассказывать о ночи любви, проведенной с дальнобойщиком, но она даже и не вспомнила о нем. То, что она рассказала, было еще большим бредом, чем существование Жировика-Лизуна в «Геркулесе».

Савская, постоянно закатывая глаза и прерывисто дыша, начала издалека: