Анюта

Уж Настя старалась-старалась, на ферму прибежит потихоньку, поскорее быкам задаст, своих коров подоит и по стеночке, незаметно - домой. Но не тут-то было. Уже слышится за спиной злой шепоток, а то и громко кто-то из товарок заропщет, чтобы Настя все слышала: ну есть ли где-то правда, бабы, и за что одним счастье, другим - одно горе, ни за что ни про что, вон у Кати Зинуткиной и мужик, и двое сынов, и три брата, и племянники - все там поосталися, хоть бы один воротился, а Анюшечка Купренкова с четырьмя дитями в землянке бедует, когда она оттуда вылезет, кто ей подмогнет, а этой барыне уже хоромы готовые стоят..."

Сама Анюшечка Купренкова не только ни разу не укорила Настю, но пробовала даже образумить баб:

- Ну глумные вы, бабы, ну завистные! Виновата Настя, что я бедую с ребятами в землянке? Или она мужика моего себе забрала?

И Катя Зинуткина не сказала Насте ни слова плохого, но почему-то при встрече с ней Настя опускала глаза. Раньше на ферме только и слышен был ее голосище - то она расхохочется, то раскричится. Остальные голоса только ей вторили. А теперь стала Настя не чэтна - не въдна, боялась рот раскрыть. Ей казалось, обидчицы ее только и дожидаются, чтобы зацепить, повод найти, а потом излить на нее свою досаду и ненависть.

- Жизни нету! - жаловалась крестная Анюте. - Все в глаза выскажут, да еще и прискажут короб: и самогонщица ты, и воровка, и сплетница, и тебе не бог, а сатана помогает - всего наслушалась.

- И ты терпишь! - удивленно воскликнула Анюта.

Крестная поглядела на нее особенным взглядом - долгим и тоскливым, словно спросила: неужели ты не понимаешь? Кто бы раньше посмел зацепить Настю Вардепу. И языка ее побаивались, а пуще того - горла. Как затрубит, бывало, Настена на обидчицу, так потом долго в ушах гул стоит. А теперь она молча глотала обиды и выплакивала их дома, роняя соленые слезы в щи.

Бедной крестной было стыдно за свою удачливость. А ругань она прощала: чего не наговоришь в сердцах. Тут-то она и покаялась Анюте, как тяжко ей было жить последние месяцы под одной крышей с кумой, как рвалась она поскорей переехать в свою хатку. Иногда ей казалось, что кума и глядеть-то на нее не может, так она ей стала противна.

- Неправда! Это все твоя мнительность, крестная, - обиделась Анюта. Наша мама не такая.

- Знаю, знаю, и все-таки радость с горем вместе не живут. Твоя мамка на меня не злобится, это мне совестно перед ней.

- Чего тебе совеститься? На нашего батю похоронки не было, и на Ваньку ничего не приходило, - упрямо твердила Анюта.

И девчонки, и крестная всегда поддакивали и кивали, но почему-то отводили глаза. Между собой они совсем другое говорят, с горечью думала Анюта. Страшнее нет греха даже в мыслях хоронить людей только потому, что от них давно нет вестей. Может быть, в плену задержались или в госпитале после тяжелого ранения? Сколько таких случаев можно насчитать только по их округе.

Вот и батюшка то же самое сказал Любаше. Любаша, когда бывала проездом в Москве, заходила в храм посоветоваться. И батюшка запретил ей поминать отца и брата, а приказал думать о них как о живых. Но не у всех получалось так думать, не все умели. И только Анюта не могла иначе. Она вспоминала Ванюшку и батю живыми и разговаривала с ними как с живыми.

3

Сорок седьмой и сорок восьмой годы долго вспоминали со слезами. Такого голода и лиха даже в войну не хватили. Где голод, там и мор: с гражданской не помнили тифа. Говорили, тиф всегда за войной ходит и словно косой косит детишек и молодых, здоровых баб.

Суббоньке пришлось больше всех поголодать. А ведь она была кормилицей и даже работницей. Не повезло ей. Год выдался сухой, еле накосили ей несколько копенок. Этого сена хватило до марта. Потом трусили соломку, рубили еловые лапки. А иногда мамка просто выпускала корову во двор и не глядела ей в глаза. Суббоня подолгу стояла возле закутка и ждала. Потом понимала: ждать нечего - и уходила на весь день, бродила по кустам, у речки. Наверное, что-нибудь находила - былинку, пучок сухой травы на проталине, ветку с засохшим листком.

А вечером возвращалась домой. Да еще и доилась. Давала то стакан, то два молока. А с чего? - удивлялась мать. Смирная стала Суббоня. От прежнего ее характера мало чего осталось. Весь норов перелился в жизненную силу, которая помогла Суббоне выжить в те годы.

Казалось, Суббоня ко всем лишениям относилась с обычной коровьей невозмутимостью. А к хозяевам даже стала снисходительней. Прощала, что они ее до такого позора довели - в лошадь превратили: сколько раз на ней и за дровами ездили, и пахали.

В мае, когда со дня на день дожидались первой травки, многие коровы у соседей не держались на ногах. Настя кричала со своего двора:

- Сашка, иди помогай, моя корова пала!

И они все вместе поднимали на веревках Настину корову и вели ее за огород. Там на пригорке у речки пробивались первые травинки. А Суббоня, с туго обтянутыми ребрами, выходила из пуньки сама и с остатками прежнего коровьего достоинства вышагивала к берегу. На одном характере держалась корова, на одном характере!