Анн Предай

Проснулась она позже обычного. Было воскресенье. На что истратить этот длинный день? В комнату пробивался нежный и кроткий свет. Пьер еще спал. Одевшись, Анн ощутила на собственных плечах тяжесть застывшего времени. Ей вдруг показалось, что если она не заставит крутиться в доме все колесики, они поломаются – все разом и навсегда. Каждое воскресенье, поднявшись раньше остальных, Мили убегала в булочную за горячими круассанами. Когда Анн и Пьер, еще в пижамах, приходили в гостиную, на столике для бриджа уже был накрыт завтрак, а на тарелке холмиком красовались шесть маленьких белых хлебцев из слоеного теста. Пьер неизменно восклицал: «О, круассаны!», а Мили так же неизменно отвечала: «Ну так воскресенье же!» С наступлением погожих дней она нередко вытаскивала мужа и дочь в «Де Маго», чтобы позавтракать на свежем воздухе, на террасе. Сидя на солнышке, напротив колокольни Сен-Жермен-де-Пре, она запрокидывала голову и, полуприкрыв веки, впитывала его в себя каждой клеточкой.

Анн вышла, осторожно прикрыв за собой дверь. Рю де ля Сен, столь оживленная в будние дни, была совершенно пуста. Открылись только несколько продуктовых магазинчиков. Анн пересекала этот воскресный мирок с ощущением, что ее движения принадлежат вовсе не ей. Будто все, чего бы ей ни захотелось и чего бы она ни решила сделать, на самом деле пожелал и решил кто-то другой, до нее. Впрочем, это не угнетало, а скорее напоминало взаимное проникновение друг в друга с кем-то, любящим тебя.

Она зашла в булочную и купила четыре круассана. Горячие и мягкие, они через тонкую обертку обжигали руки. Дома она поспешила накрыть завтрак, в гостиной.

Пьер в это время занимался утренним туалетом. Тщательно ухоженный, он появился в тот момент, когда Анн вносила кофе.

– Что это? – спросил он, отшатнувшись.

– Круассаны.

Его лицо исказила болезненная гримаса.

– Я их не хочу.

Она рассердилась, но даже не попыталась его в чем-нибудь уличать. Просто смотрела, как он пил кофе с молоком. Делал он это с героическим и одновременно смущенным видом, словно присутствовал на похоронах. На стоявшем чуть поодаль канапе, превращенном в постель, валялись мятые простыни и продавленная посредине подушка.

– Знаешь, папа, вернулся бы ты в свою комнату, – сказала она.

– Почему?

– Что значит «почему»? Хватит превращать гостиную в бивуак. Здесь тебе неуютно и потом – это глупо!

– Мне здесь хорошо!

– Там тебе будет еще лучше.

– Нет!

Пьер упрямился, и ужас его был хорошо заметен. Спать в гостиной – это что же, его новая привычка? Или он просто боялся залезть в постель, где умерла его жена?

– Если ты не можешь жить в своей комнате, я поселюсь в ней сама, – слукавила Анн.

– О нет! – вскрикнул он. – Я туда вернусь! Я хочу, я очень этого хочу…

Анн убрала со стола и принялась за хозяйство. Перво-наперво канапе требуется вернуть изначальный вид. Она сняла покрывало и простыни, прихватила подушку, подобрала с пола разбросанные книги и отнесла все это в комнату. Отец лишь ходил за ней по пятам. Вскоре кровать Эмильен вновь обрела подобающий вид. Отныне она не парадный одр усопшей, а место отдохновения для живой души. На тумбочках по обе стороны кровати, как и прежде – книги, газеты, лупа, коробочка с лакрицей. Комната приобретала мужской характер. Анн по ней немного походила и осталась довольной. Она убрала и телевизор, оказавшийся в итоге в гостиной на своем привычном месте, открыла все окна. Прохладный воздух и шум улицы разбудили воспоминания. Пьер насупился, задетый за живое той легкостью, с которой все переставлялось и передвигалось. Он осуждал дочь за некоторую резкость, а ее переполняла нежность к нему. К ужину Анн приготовила румяные телячьи отбивные с жареной картошкой. Вечером они съедят их, не разогревая.

За столом они обменялись двумя-тремя словами, не больше. Позавтракав, Пьер ретировался в гостиную и устроился в кресле. Анн осталась мыть посуду, и когда вошла к нему, он уже спал. Он лукаво наслаждался, разыгрывая из себя старика, спешно обретя в свои шестьдесят лет привычки восьмидесятилетнего деда. И она, в общем-то, не была уверена, спал ли он по-настоящему или, быть может, только притворялся, демонстрируя тем самым, до какой степени ему все безразлично. Он знал, что Анн волновали и его усталость, и его безразличие, и это его понимание всего только усугубляло ее беспокойство. Она преднамеренно задела стул. От поднятого шума он открыл глаза и вздохнул, будто неожиданно оказался в мире, где для него больше не было места.

– Ты пойдешь со мной, папа? – спросила Анн. – Сегодня очень хорошая погода.

Судя по голосу, настроена она была весьма решительно. Отец хоть и скривился, однако отправился искать пальто.

Небо, серое утром, теперь стало голубым и чистым. Прозрачный воздух был весь исчеркан литографическими каракулями голых веток. Сад Тюильри кишел розовощекими детьми и их продрогшими родителями. Анн без труда приспособилась к походке отца. Они направились к Лувру и остановились возле одной из статуй Майоля.

– Эти статуи, – едва слышно произнес он, – твоя мать… твоей матери очень нравились…