Анна Ахматова. Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»

Летом 1956 года, когда Ахматова гостила у Ардовых, ей позвонил Исайя Берлин, находящийся в Москве, и попросил о встрече. Разве она могла согласиться теперь, едва вызволив сына? Ахматова отказалась повидаться с Берлиным, но их телефонный разговор и невозможность встречи всколыхнули воспоминания о знакомстве в 1946 году. Теперь единственной формой их общения могла быть «невстреча». И прекрасные свидания в поэтическом пространстве — тогдашнем «виртуале» для умеющих «летать» в сферах вымысла. В цикле «Шиповник цветет», посвященном Исайе Берлину, эта «несостоявшаяся встреча», которая «еще рыдает за углом», будто придала Ахматовой силы вынести все, что бы ни уготовила ей судьба:

Черную и прочную разлуку
Я несу с тобою наравне.
Что ж ты плачешь? Дай мне лучше руку,
Обещай опять прийти во сне.

Мне с тобою как горе с горою…

Мне с тобой на свете встречи нет.
Только б ты полночною порою
Через звезды мне прислал привет.

Глава 8 «Я над этой колыбелью Наклонилась черной елью». А.А.

Из лагеря Лев вышел с убеждением, что мать ничего не делала для облегчения его участи — ведь ей, такой знаменитой, не смогли бы отказать.

Лев Гумилев, которому было уже под пятьдесят, провел четырнадцать лет своей жизни в лагерях и тюрьмах только лишь потому, что был сыном своих родителей — Анны Ахматовой и Николая Гумилева. Они с матерью были во многом очень схожи, что не способствовало мирному сосуществованию. Вырвавшись наконец, на свободу, он жаждал жить своим умом. Мать, глубоко обиженная сыновней непочтительностью, тоже с не меньшим упрямством настаивала на своем. Пока они жили вместе, их отношения были очень натянутыми. Никакой материнской радости, о которой Анна Андреевна мечтала, дожидаясь сына из заключения, ей так и не перепало. Даже ощущения родной кровинушки, если честно говорить, не было. Чужой человек — взрослый дядька, ершистый, пожизненно ожесточенный на нее, все делавший наперекор. Конечно, умен, и успехи в науке, несмотря ни на что, — поразительные!

Но убеждение железное: гонения и преследования возвышают поэта, а дарованное ему властью благополучие — не что иное, как подкуп, гарантия лояльности. В лучшем случае. В худшем же — полная, с потрохами, покупка в рабскую зависимость. Предательство идеалов свободы. Закон на все времена один: настоящий поэт может быть только в оппозиции к власти, как отец. В этом Лев не сомневался — он много узнал там, за колючей проволокой, о стойкой вере в свою правду и мужестве отца.

Мать же слишком купалась в собственной славе, собственном благополучии. Она не была уже той беспомощной женщиной, которую Лев Николаевич оставил в ноябре 1949 года, и в опеке сына вовсе не нуждалась. В доме Ардовых в Москве, где часто гостила Ахматова, вокруг нее, будто в свите театральной королевы, шла похожая на придворную суета — все желали попасть в ореол величия поэтессы. В течение долгих месяцев проходила мимо возлежащей на высоких подушках Ахматовой чреда поклонников, записывавшихся на прием заранее. Хотя Анна Андреевна любила застолья, во время которых, взбодренная вином, неизменно блистала, высиживать подолгу за столом ей было уже трудно…

Лев Николаевич защитил докторскую диссертацию, стал известнейшим ученым-востоковедом. Историей Востока он увлекся, находясь в ссылке в тех краях и записывая на обрывках случайных листов главы будущей диссертации. Ахматова очень гордилась сыном и превозносила его как ученого. Однако получив приличную сумму за перевод В. Гюго, «Москвич» подарила не ему, а сыну Ольшевской актеру Алексею Баталову. Видимо, следуя христианской мудрости: у собственного ребенка возьми половину и отдай чужому. А на самом деле — Алексей казался ближе и «роднее».

Противнее всего, по мнению Льва Николаевича, было то, что его мать, не выносившая ранее ни лести, ни подобострастия, стала воспринимать подобные знаки внимания всерьез. Она, не терпевшая нарушения личного пространства, запросто, с какой-то молодецкой удалью, принимала юных поэтов, которые вошли сначала в ее городской дом, а потом зачастили в Будку, присвоив право являться в любой час и в любом составе. Льва раздражало это панибратство, особенно бесил двадцатилетний нагловатый фотограф Иосиф Бродский, стихи которого мать совершенно безосновательно и обидно для памяти отца нахваливала без всякой меры.

Как ни пристрастен взгляд сына-каторжанина на светское бытие матери, многое в нем справедливо. Пожизненное барство Ахматовой (нарушавшееся лишь периодами глобальной нужды), видимо, не представлявшей другой формы существования, кроме как в окружении преклонения и посторонней заботы, с годами усилилось естественной беспомощностью человека стареющего и плюс осознающего свое величие.