Анна Ахматова. Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»

«Красота страшна», — Вам скажут, —
Вы накинете лениво
Шаль испанскую на плечи,
Красный розан — в волосах.

«Красота проста», — Вам скажут, —

Пестрой шалью неумело
Вы укроете ребенка,
Красный розан — на полу.

Но, рассеянно внимая

Всем словам, кругом звучащим,
Вы задумаетесь грустно
И твердите про себя:

«Не страшна и не проста я;

Я не так страшна, чтоб просто
Убивать; не так проста я,
Чтоб не знать, как жизнь страшна».

«Что ж, — сказала себе Анна, — испанский мадригал, славно… — Она с трудом подавляла злость. — А стишки откровенно слабоваты. И далась ему шаль! Никаких розанов отродясь не втыкала… Вытащил откуда-то образ плясуньи из испанских трущоб. Хорошо-то он меня оценил…»

Она была разочарована — чары на Блока не подействовали. Даже морская тема душевного диалога не изменила его отношения — он не воспринимал Ахматову как первую красавицу с магической силой притяжения. Да и ее поэзией, как видно, не очарован. Обидно… Она подумала, а не наговорил ли Чулков своему близкому приятелю лишнего? Уж ему-то, вращавшемуся в центре светской молвы, отлично известны все приключения Ахматовой… А если и наговорил — Бог ему судья.

В это время Анна уже достаточно была напоена восхвалениями, влюбленностями, вожделениями. Она знала себе цену. И если этот окаменевший в своем скучном величии невротик не способен понять, что они уже стоят рядом, — это его проблема.

Анна написала благодарственное письмо. В эпистолярном жанре она, в отличие от соперницы Цветаевой, не была сильна. Беспомощное послание наивной гимназистки. В переписке, как и в умных дискуссиях, ей лучше было бы молчать. Но этикет требовал ответа: «…А я скучала без Ваших стихов. Вы очень добрый, что надписали мне так много книг; а за стихи я Вам глубоко и навсегда благодарна. Я им ужасно радуюсь, а это удается мне реже всего в жизни. Посылаю Вам стихотворение, Вам написанное, и хочу для Вас радости…»

Я пришла к поэту в гости.
Ровно полдень. Воскресенье.
Тихо в комнате просторной,
А за окнами мороз.

И малиновое солнце

Над лохматым сизым дымом…
Как хозяин молчаливый
Ясно смотрит на меня!

У него глаза такие,

Что запомнить каждый должен;
Мне же лучше, осторожной,
В них и вовсе не глядеть.

Но запомнится беседа,

Дымный полдень, воскресенье
В доме сером и высоком
У морских ворот Невы.

Получив стихи, Блок заглянул в зеркало. Он знал силу своего взгляда, околдовывавшего женщин, и не замечал болезненных мешков в подглазьях, сонной туманности потухших глаз. Двусмысленность ахматовского пассажа о том, что лучше «в них и вовсе не глядеть», была воспринята в качестве скрытого комплимента, как и полагалось поэтическому божеству трех десятилетий, кумиру дам самого высокого полета.

Он написал письмо Ахматовой, испрашивая разрешения напечатать свой мадригал в пару с ее стихом в журнале Мейерхольда «Любовь к трем апельсинам».

Не ведал Александр Александрович, что относительно его взгляда она написала и другие стихи, которые при жизни Блока не публиковала:

Ты первый, ставший у источника
С улыбкой мертвой и сухой.
Как нас измучил взор пустой,
Твой взор тяжелый — полуночника.

Не слишком лестно — Анна отвела душу.

И все же случилось чудо — визит Анны Андреевны разбудил в Блоке дремавший писательский зуд. Он, давно мучимый творческим бесплодием, написал еще одно стихотворение, на адресность которого будут претендовать несколько женщин, в том числе Любовь Менделеева. Ахматова же решила однозначно, что стихи посвящены ей.