Анна Ахматова. Я научилась просто, мудро жить…

Погром начался на самом верху. Труженик Сталин «побеседовал» с редакторами ленинградских журналов. Потом Жданов полтора часа оглашал погромную резолюцию. И вот 14 августа 1946-го года… В газетах – постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», ленинградское общегородское собрание писателей в Смольном – погром, погром, запах крови и мочи… Об Ахматовой говорили, как пишет в своем дневнике (очень лояльном – на случай обыска, как все тогдашние дневники) старый поклонник Ахматовой и автор первой восторженной книги о ее творчестве Б. М. Эйхенбаум, что она – буржуазно-дворянская поэтесса, декадентствующая, пессимистичная:

«Одним словом – смертный приговор».

А ведь незадолго до этого автор дневника встретил Анну Андреевну в гостях и, вернувшись домой, записал:

«Ахматова была простой, веселой, чудной. Читала стихи, пила.

Ржавеет золото и истлевает сталь,
Крошится мрамор: к смерти все готово.
Всего прочнее на земле печаль
И долговечней – царственное слово.

Это конец одного ее нового стихотворения… Ее сборник подписан к печати… Необыкновенная женщина – как Россия. И ни один человек, конечно, ничего не стоит перед ней – прежде всего как человек».

Но вот страшный август, и Б. М. Эйхенбаум, дерзновенно извинившись на трибуне, что ему все-таки не все легко «принять» насчет нехудожественности Ахматовой, однако воспев, как положено, мудрость ждановской абракадабры, голосует за исключение своей подруги… Он «должен» спасти свою ненаписанную книгу о Толстом, спасти свое место завкафедрой, спасти семью… Он ничего не спас, и в том же году потерял место, и не написал книгу, и умерла жена, и сам он был включен в новую группу для битья вместе с другими литературными евреями; в отличие от простоватого Гитлера, Сталин не называл их так грубо – они назывались у него то «безродными космополитами», то еще элегантней – «группой театральных критиков». «Об А. А. сведения печальные, – пишет он в конце августа, – плохо с сердцем, совсем одна. Я не могу пойти после того, как принимал участие в голосовании». Да он и так не пошел бы… Но кто бросит камень в старого профессора? Ему было страшно. А уж как страшно было ей…

Я помню этот день – 14 августа 1946-го года. Я был маленький, тощий, дочерна загорелый. Мы жили на даче в Загорянке, и я целый день носился по участку в длинных трусах. И еще я очень много читал. Газеты, конечно. И еще книги, если удавалось выклянчить у кого-нибудь. Любые книги, подряд. Иногда мне давал книги один старик, который снимал дачу по соседству. Говорили, что он театральный критик. Он и правда сидел весь день за столом и читал. Или писал. Иногда, впрочем, он ковылял с палочкой по дорожкам – у него был недавно инсульт, и теперь он снова учился ходить. Днем он оставался один – его жена, довольно еще молодая актриса, уезжала в город и возвращалась поздно. В тот день он вдруг подозвал меня к забору. Я думал, что он снова попросит вернуть второй том Блока. Но он просто помахал газетой и спросил, читал ли я сегодня… Я думал, что он интересуется погодой или политикой. Но он показал на постановление.

– Ах это, – сказал я, – конечно, читал. Какой все-таки хулиган Зощенко!

– Но Ахматова… – сказал он с надрывом.

– Да, – сказал я радостно, гордясь своей осведомленностью. – Она мечется между иконами и будуаром…

Он смотрел на меня странно. Что было в этом взгляде – боль, страх, жалость? Я был уверен, что произвел на него глубокое впечатление. Но я был к этому уже привычен. Услышав глас народа, он заковылял прочь со своей газетой. Я вспоминал про этот разговор позднее, уже в университете, когда газеты объявили этого самого хромавшего по дорожкам А. Гурвича злостным космополитом. Ему припомнили, что он однажды признался на людях, что с детства любил «Гамлета»… Дома у нас, впрочем, уже говорили в ту пору, что «люди в белых халатах» еще опасней, чем театральные критики. Видимо, белые халаты помогали врагам скрыть от народа, что они обрезаны…