Анна Ахматова. Я научилась просто, мудро жить…

В черноватом Париж тумане,
И наверно, опять Модильяни
Незаметно бродил за мной.

У него печальное свойство

Даже в сон мой вносить расстройство
И быть многих бедствий виной.
Но он мне – своей Египтянке…

Что играет старик на шарманке
А под ней весь парижский гул,
Словно гул подземного моря, —
Этот тоже довольно горя
И стыда и лиха хлебнул.

Она собиралась в это время замуж за профессора Гаршина, который, впрочем, не дождался ее возвращения из эвакуации… Ей вообще, можно сказать, не везло в браке, и она оставалась, по собственному выражению, «чужих мужей вернейшая подруга и многих безутешная вдова». Ей шел шестой десяток лет, она стала грузной, величественной, оставаясь по-прежнему красивой.

В России было все так же страшно, но и писать об этом было страшно тоже. Можно было, впрочем, написать о тьме, накрывшей Александрию, о гибели Клеопатры:

Уже целовала Антония мертвые губы,
Уже на коленях пред Августом слезы лила…
А завтра детей закуют.
О, как мало осталось
Ей дела на свете…

Она тоже лила слезы, умоляя выпустить на свободу, не убивать единственного сына, закованного в цепи.

В тот год, когда в страшную Россию дошла весть об оккупации Парижа фашистами, у нее появилось ощущение, что погибла эпоха, мир. До того все-таки еще оставался где-то нормальный мир…

Когда погребают эпоху,
Надгробный псалом не звучит.
И только могильщики лихо
Работают. Дело не ждет!
И тихо, так, Господи, тихо,
Что слышно, как время идет.
Так вот – над погибшим Парижем
Такая теперь тишина.

А потом была война с Гитлером, была эвакуация, был Ташкент… Она выехала на восток вместе с другими писателями. В Ташкенте болела, бедствовала – как все. Сам Жданов позвонил однажды из Ленинграда и попросил позаботиться о ее питании: может, было указание, что о писателях надо заботиться… О тех, кого еще не добили и которые стали таким образом «старейшими работниками литературы».

Н. Мандельштам цитирует в своих мемуарах отрывок из «Пролога», который Ахматова прочла ей в Ташкенте:

Из-под каких развалин говорю,
Из-под какого я кричу обвала,
Как в негашеной извести горю
Под сводами вонючего подвала.

Именно так («под сводами вонючего подвала») описала поэтесса, хлебнувшая горя, эту счастливую жизнь, которую так пылко мечтали подарить Парижу, закабаленному всякими Де Голлями и Мендес-Франсами, сексуально и политически озабоченные французские собратья по перу – Элюар, Арагон и другие.

В конце войны Ахматова вернулась в уцелевший, выживший, хотя и порядком опустевший после сталинского террора и гитлеровской блокады Ленинград. Это было время патриотического подъема – в такой войне выстоять! – и наивных иллюзий интеллигенции: казалось, что Сталин все же лучше Гитлера, а уж теперь, после испытанного им испуга, после победы в войне и народного подвига, он, наверно, смягчится и перестанет кромсать и без того истерзанную страну. Иллюзиям конец был положен очень скоро. И так случилось, что под первый удар попала именно она, немолодая уже, очень знаменитая и такая патриотическая русская поэтесса. То, что партия должна была дать по носу, да с кровянкой, этой Бог знает что возомнившей о себе и чудом уцелевшей интеллигенции, – это было в порядке вещей, укладывалось, так сказать, в рамки «революционно-тоталитарной педагогики», как, скажем, и высылка пьющих инвалидов войны из столицы: я помню, как они все вдруг исчезли от пивной у соседнего дома на углу Второй Мещанки. А то, что бедная Анна, немолодая уже, истерзанная, пуганая и битая Анна, наконец, великая поэтесса Анна попала в эту передрягу, – это было, возможно, случайностью. Возможно, что на прежние ее грехи (вдова и мать «врагов», пишет о любви грустно) наложилась еще эта – о сколь преступная! – случайность…