Анна Ахматова. Я научилась просто, мудро жить…

Ну а что несчастный ее муж, ставший знаменитым и надменным – «лебедем надменным», как назвала его Анна в одном из стихотворений той поры, в том самом, в котором она сожалеет об ушедшем царскосельском отрочестве, о том, что вот и он перестал быть так трогательно и беззаветно влюбленным в нее «лебеденком»? Гумилев утешался со своими поклонницами и ученицами и врастал в созданный им собственный героический образ. И он преуспел в этом, как все убедились вскоре… Что же до поэзии, то благозвучные стихи его были достаточно знамениты, а иным, вроде его «Капитанов», суждена была громкая слава. Впрочем, наиболее строгие из критиков и сегодня считают, что он не успел стать настоящим лириком, а лучшие его лирические стихи, весьма немногочисленные, все-таки посвящены ей, главной его любви – Анне…

Но вот мир их рухнул. Началась страшная война 1914-го года, и с ней – новый век, «настоящий, не календарный». Кто предвидел, как страшен он окажется?

Гумилев ушел на войну и заслужил там два Георгиевских креста за храбрость. На войне он думал о сыне, не только пророча ему в простеньких стихах лучшую жизнь, но и вверяя ему при этом почетную миссию искупления родительских грехов:

Он будет ходить по дорогам
И будет читать стихи,
И он искупит пред Богом
Многие наши грехи.

Если б он знал, на какие муки родили они своего Льва, «Львеца», писал Гумилев с фронта и из Африки, чуть не с первых дней перепорученного заботам бабушки…

В конце войны Гумилев снова оказался в Париже. Он дружил там с Гончаровой и Ларионовым и пережил сильное любовное увлечение. После его возвращения в Петербург они с Анной разошлись окончательно.

Начались скитания Анны Ахматовой. Она жила одно время у школьной подруги Валерии Срезневской, недолгое время была замужем за ученым-ассириологом Шилейко, жила у подруги своей, прелестной Ольги Глебовой-Судейкиной, эгерии тогдашних поэтов, художников, композиторов…

Ты в Россию пришла ниоткуда,
О мое белокурое чудо,
Коломбина десятых годов! —

так обращалась Ахматова к прежней, нежно любимой подруге в «Поэме без героя», не зная, что бедная Оленька только что умерла в Париже. В ту пору, когда Анна переехала к Судейкиной, у нее, по одним свидетельствам, был роман с новым Ольгиным мужем-композитором, по другим – с самой Ольгой тоже. Последнее («Вам хочется на вашем лунном теле / Следить касанье только женских рук…» – писал тогда Гумилев) вполне правдоподобно, ибо еще и первый муж Ольги, Судейкин, и его друг, поэт Кузьмин, и другие принесли в этот дом атмосферу некой сексуальной двусмысленности. К тому же это было вполне в духе времени: вспомните тогдашнюю младшую поэтессу – Цветаеву. И дух этот, надо сказать, был вполне определенного свойства. Дух вседозволенности, высокого превосходства гения над толпой и ее установлениями. Так учили западные властители дум, а Гумилев ведь, как и Модильяни, был поклонником Ницше и Д’Аннунцио. Ради высокого искусства дозволен был не только грех, но порой и самый союз с дьяволом: «Дьявол не выдал. Мне все удалось». Правда, вслед за этими строками у молодой Ахматовой: «И задохнулась от срама такого». Задохнулась, но ни от чего не отказалась. А как же грех? Как же неизменная икона в углу? Где чувство вины, где раскаяние?

И ни в чем не повинен: ни в этом,
Ни в другом и ни в третьем…
Поэтам вообще не пристали грехи

Так она написала в поздней «Поэме без героя». Но это уже, пожалуй, было не о ней, зрелой, это было скорей о настроениях Серебряного века, о карнавале масок, о Козлоногой Коломбине десятых годов; символ времени, легкомысленная Ольга, тут в значительной степени – двойник самой тогдашней Анны. Ахматова сознавала по временам недопустимость подобной вседозволенности, она каялась, но, покаявшись, грешила снова. И снова все прощала себе эта «веселая грешница», которую позднее подруга ее, некрасивая Надя Мандельштам, называла «суровой игуменьей». В молодости Анна была безудержна и своевольна. И слаще казались ей слезы раскаянья после греха. И слаще – грех после раскаянья. И мешались в стихах ее и в жизни «искренность – с хитростью и кокетством… монашеское смирение – со страстью и ревностью». Это отметил один из первых серьезных ее критиков, Борис Эйхенбаум, приводивший в подтвержденье своих наблюдений ахматовские строки, пригодившиеся потом референтам товарища Жданова:

Но клянусь тебе ангельским садом,
Чудотворной иконой клянусь
И ночей наших пламенным чадом…

И еще это

Моя рука, закапанная воском,
Дрожала, принимая поцелуй,
И пела кровь: блаженная, ликуй!