Анна Ахматова. Я научилась просто, мудро жить…

Нет, она еще не ушла, но она была чаще всего не с ним, и ему доводилось отвозить ее на извозчике на какое-нибудь очередное свидание. Они еще вместе появлялись, впрочем, на заседаниях литературных групп, где он верховодил, или в богемном кафе «Бродячая собака». Здесь ее видели многие тогдашние художники и поэты, и, пораженные необычностью ее красоты, они писали ее портреты или стихи о ней. Первые могли бы заполнить особую ахматовскую галерею, а вторые – заполнить толстенную антологию стихов «об Ахматовой». Как не раз отмечала критика, «поэзия жила тогда внушениями живописи, а живопись – поэзии». Образ поэта становился идеалом для портретиста. Портреты Ахматовой пишут Сорин, Альтман, Судейкин, Анненков, Бруни, Делла-Вос-Кардовская, Тырса… Поэты нередко создают ее стихотворные портреты, похожие на скульптурные.

Вполоборота, о печаль,
На равнодушных поглядела,
Спадая с плеч, окаменела
Ложноклассическая шаль…

Так писал ее друг и, конечно, поклонник Осип Мандельштам. Анна становится символом и мифом петербургской богемы, как Модильяни – мифом и символом богемы монпарнасской, равно как и олицетворением самой Поэзии.

В начале века профиль странный,
истончен он и горделив,
возник у музы.
Звук желанный раздался…
(С. Городецкий)

Портреты ее, созданные лучшими русскими художниками и поэтами, передавали не только неотразимое воздействие ее необычности и красоты, но и безошибочное ощущение таланта.

Как Черный ангел на снегу,
Ты показалась мне сегодня,
И утаить я не могу,
Есть на тебе печать Господня.

Это снова Мандельштам.

Необычность этой странной личности, так вот, с ходу покорившей петербургскую элиту, а потом и всю Россию, пытался передать молодой Пастернак:

Мне кажется, я подберу слова,
Похожие на Вашу первозданностъ,
И если не означу существа,
То все равно с ошибкой не расстанусь.

Сам небожитель Блок посвятил ей в 1913-м году знаменитые строки, вторящие хору, воспевавшему ее красоту:

«Красота страшна», – Вам скажут, —
Вы накинете лениво
Шаль испанскую на плечи…

«Не страшна и не проста я,

Я не так страшна, чтоб просто
Убивать; не так проста я,
Чтоб не знать, как жизнь страшна».

Ее стихотворный, не лишенный нарциссизма автопортрет той же поры тоже настаивает на этом новом знании:

На шее мелких четок ряд,
В широкой муфте руки прячу,
Глаза рассеянно глядят
И больше никогда не плачут…

Были, впрочем, мужчины и поэты, притом из числа женолюбов, которым и стиль этот, и красота эта не казались соблазнительными. Таков был, к примеру, Бунин, чье описание богемной примадонны дышит недоброжелательностью:

Большая муфта, бледная щека,
Прижатая к ней томно и любовно,
Углом колени, узкая рука…
Нервна, притворна и бескровна.

Была ли она и впрямь притворна? Без сомнения, был в ее поведении элемент игры, театральности, как и в поведении Гумилева или Модильяни, были «jeux de role». Роли, которые она играла, были для нее не чуждыми. Она играла поэтессу, играла даму из общества – как принято было в Царском, как учил ее позднее Недоброво; играла грешницу и кабацкую богему («Все мы бражники здесь и блудницы…»). Все это было ей не чуждо, отсюда органичность исполнения – она проживала эти роли.

Портрет Анны Ахматовой. Художник Юрий Анненков. 1921 год.

«Печальная красавица, казавшаяся скромной отшельницей, наряженной в модное платье светской прелестницы! Ахматова позировала мне с примерной терпеливостью, положив левую руку на грудь. Во время сеанса мы говорили, вероятнее всего, о чем-нибудь весьма невинном, обывательском, о каком-нибудь ни-о-чем».

(Ю. Анненков «Дневник моих встреч»)