Анна Ахматова. Когда мы вздумали родиться

Эти стихи связаны с именем Бориса Анрепа, который покинул Россию в те годы, и тех, кому интересно было бы прочитать об этом стихотворении, я с удовольствием отсылаю к роману Анатолия Наймана «Поэзия и неправда», где, на мой вкус, содержится замечательный анализ этого стихотворения с отсылкой к книге пророка Исайи. Сейчас мы услышим запись части этого стихотворения, сделанной в последние годы жизни Ахматовой.

Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край, глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.

«…»

Ну вот, а сейчас вы услышите эхо голоса человека. Назвать это записью в полном смысле слова трудно, голос записывался на восковые валики, и потом, спустя десятилетия, эти валики уже практически отполированные; из них нужно было вынуть этот голос. С Ахматовой это получилось, с Блоком просто не получалось десятилетиями, но потом наконец получилось тоже. Поэтому, пожалуйста, не у всех есть опыт, да, но это вот голос Ахматовой из 1920 года. Это стихотворение, и обратите внимание, она его читает от начала и до конца так, как оно было опубликовано в семнадцатом году.

Она прочитала в тот день три стихотворения: «Перо задело за верх экипажа», «Прогулку», и договорились, что она придет еще и запишется, но этого не случилось. Гумилев два раза записался. Когда Шилов, о котором я говорил, приехал сюда, в Комарово, в мае 65-го года записывать Ахматову, ему не хотелось ехать к ней с пустыми руками, ему хотелось, чтобы был какой-то предлог для разговора. И когда он договаривался с Ахматовой, он сказал: «Я привезу Вам Ваш голос, записанный в молодые годы». И он привез эту запись, которую вы сейчас услышите, и Ахматова взяла наушник, старшее поколение знает, что такое наушник, старый тот наушник, и поднесла к уху и стала слушать. И в это время Шилов сделал фотографию, она опубликована. Запись не произвела на Ахматову впечатления, то есть, может, и произвела, но она ничего не сказала.

Когда в тоске самоубийства.

«…»

Ну, и закончим вот чем. Несколько раз сегодня звучало имя Пушкина – закончим стихотворением из первой книги Ахматовой, из сборника «Вечер». В ее исполнении. Эти стихи широко известны, это из триптиха «Царское село».

Смуглый отрок бродил по аллеям,
У озерных глухих берегов,
И столетие мы лелеем
Еле слышный шелест шагов.

Иглы сосен густо и колко

Устилают низкие пни…
Здесь лежала его треуголка
И растрепанный том Парни.

После чего полились потоки взаимных «спасиб» – выступавших и слушавших, квартиросъемщика Будки и комаровского мэра в окружении депутатов, Жукова и всех участников поименно, а также публики в целом.

Этот приезд в Комарово, помимо самостоятельного содержания и значения, был еще вписан, вставлен в съемки документального фильма об Ахматовой. На участке находилось несколько человек, демонстрировавших образцы деликатного поведения, хотя и оснащенных камерами, спецосвещением, проводами, отражателями. Я в этом фильме именовался автором, на деле же был единственным действующим лицом. Я или мой голос почти все время были в кадре, я говорил о героине фильма что-то необходимо осведомляющее, вспоминал о ней то и это, по большей части уже опубликованное мной в «Рассказах о Анне Ахматовой», непосредственно реагировал на обстоятельства съемок, задаваемые мне вопросы, сопутствующие ассоциации. Продюсером был Александр Жуков, режиссером Хельга Ольшванг. Работа началась еще в Москве, продолжалась потом с перерывами все лето. (Премьеры фильма прошли в Москве, Ташкенте, Нью-Йорке.)

Понятно, что я пребывал в состоянии вынужденного этими обстоятельствами, иногда бессознательного, но чаще сосредоточенного подведения итогов той поры моей молодости, когда я виделся с Ахматовой. Тех лет, когда в начале знакомства мы встречались от случая к случаю, а позднее, особенно когда она попросила меня по чуть-чуть помогать ей в качестве литературного секретаря, а затем и «солидарно», как было сказано в издательском договоре, переводить лирику Леопарди, и до ее смерти – постоянно. Это вглядывание в прошлое распространилось и на день нашего в тот год приезда в Комарово. С несколькими из выступавших я был знаком с 18–19 лет, с Городницким, Битовым, Поповым. Не то чтобы мы тогда дружили, но, что называется, отношения были дружеские. Компания у нас четверых (перечисленных тем же Поповым) была своя, но более широкий круг – начинающих, новых, входивших в поэзию и литературу – общий.