Анна Ахматова. Когда мы вздумали родиться

Улыбкой юности и славы
лишь припугнув, но не отторгнув,
от лени или для забавы
так села, как велел фотограф.

Лишь в благоденствии и лете,

при вечном детстве небосвода,
клянется ей в Оспедалетти
апрель двенадцатого года.

С тем – через «ять» – сырым и нежным

апрелем слившись воедино,
как в янтаре окаменевшем,
она пребудет невредима.

И запоздалый соглядатай

застанет на исходе века
тот профиль нежно-угловатый,
вовек сохранный в сгустке света.

Сложила на коленях руки,

глядит из кружевного нимба.
И тень ее грядущей муки
защелкнута ловушкой снимка.

Какой покой в нарядной даме,

в чьем четком облике и лике
прочесть известие о даре
так просто, как названье книги.

Кто эту горестную мету,

оттиснутую без помарок,
и этот лоб, и челку эту
себе выпрашивал в подарок?

Что ей самой в ее портрете?

Пожмет плечами, как угодно!
и выведет: Оспедалетти.
Апрель двенадцатого года.

Как на земле свежо и рано!

Грядущий день, дай ей отсрочку!
Пускай она допишет: «Анна
Ахматова», – и капнет точку.

И напоследок, пожалуй, такое стихотворение… В нем легко узнаваемый силуэт города и тени тех, великих, великих людей, память о которых так нас утешает, награждает, тревожит. Там легко, не названы по именам, но легко узнать по некоторым приметам – кто это. Если Воронеж, который посмел проведать прекрасную даму, понятно, что это Мандельштам и строчки Ахматовой: «По хрусталям я прохожу несмело». А дальше в воздухе этого города достаточно, достаточно, несмотря на все его и невзгоды, и все, что с ним происходит. В этом воздухе навсегда достанет места для дыхания тех, о ком мы не перестаем думать. Вот такое: