Анна Австрийская. Первая любовь королевы

В ту минуту, когда Поанти, не будучи в состоянии идти дальше, остановился между двумя мушкетерами, карета, блестевшая стеклами и позолотой, в сопровождении многочисленной свиты, выехала на великолепных лошадях из луврских ворот и промчалась мимо ослепленных глаз молодого провинциала. Но как ни быстро было это видение, он успел приметить в карете, освещенной, как солнцем, огнем факелов, окружавших ее, молодого вельможу с великолепной осанкой и в невероятно богатом костюме.

— Скажите мне, пожалуйста, — обратился Поанти к одному гражданину, который, вытаращив глаза и разинув рот, смотрел на это зрелище, — кто такой этот вельможа, у которого такая блестящая свита?

— Милостивый государь, — вежливо отвечал гражданин, которому лестно было выказать свою важность перед человеком, вероятно военным, судя по длинной шпаге, — вельможа, которого вы видели, не кто иной, как герцог Букингем, первый министр короля Карла I, присланный к нашему королю присутствовать на свадьбе принцессы Генриэтты. Герцог только сегодня приехал в Париж и сейчас представлял свои верительные грамоты его величеству королю Людовику XIII. Теперь он возвращается в отель герцога де Шевреза, где он квартирует, недалеко отсюда.

— Благодарю, — сказал Поанти.

— К вашим услугам, — отвечал гражданин.

Так как нечего было больше смотреть, и толпа начала расходиться, и они разошлись в разные стороны. Через несколько минут Поанти подошел к той двери на улице Этюв, на которую ему указал его проводник. Осторожно удостоверившись, что улица действительно пуста, что никто его не подстерегает и не может его видеть, Поанти ощупью отыскал замок, вложил в него ключ и тихо отворил дверь. Поанти перешагнул через кучу нечистот, наваленных тут как бы для того, чтобы показать, что дверь эта не отворяется никогда, и вошел.

Было десять часов. Пронзительный звон Самаритянки объявлял об этом еще не спавшим парижанам.

XIII

Читатели познакомятся в одном и том же лице с королем, который не умеет царствовать, с мужчиной, который не может им назваться, с мужем, который еще не муж, но скоро им будет

В этот самый вечер, в восемь часов, то есть за два часа до того, как барон де Поанти входил в дом на улице Этюв, два человека находились в Лувре, в большой комнате, принадлежавшей к апартаментам короля и называемой оружейным кабинетом. Один сидел или, лучше сказать, полулежал на кушетке, другой стоял с открытой головой. Но эта поза, показывавшая с первого раза относительную подчиненность, не обманула бы ни на минуту того, который знал этих двоих, находившихся, таким образом, лицом к лицу. Он угадал бы, что в этом наружном уважении было более притворства, чем искренности; он узнал бы во втором повелевающую силу, а в первом повинующуюся слабость и понял бы, что тот, кто стоит, возвышаясь над другим всем величием своего ума, хотел бы возвышаться над ним всем величием своей осанки.

Первый был его величество Людовик XIII, король французский и наваррский. Второй — его преосвященство кардинал-министр герцог Ришелье. Нам осталось много портретов Людовика XIII, этого неудавшегося сына пылкого Генриха IV. Лучший из всех этих портретов, более или менее льстивых, был сделан Филиппом де Шампанем.

Можно думать, что и этот льстив не менее других, однако он вовсе не красив. Присматриваясь к нему внимательнее, понимаешь всю жизнь Людовика XIII, из которого вышел бы, может быть, превосходный монах, но который, конечно, был ничтожный человек и жалкий король. Великий живописец той эпохи представляет нам его с плоским черепом, с низким лбом, сжатым на висках, с глазами аскета, под бровями вечно опущенными, с острым подбородком и сжатыми губами. Все это подернуто тяжелым оттенком мрачной меланхолии, свирепой дикости, ленивого бездействия. Оригинал подобного портрета мог быть только человеком без страстей и без здравого смысла, то есть не человеком, а телом без души, королем без воли, послушным орудием в руке, которая умела им управлять.

Сколько было странностей в этой бедной натуре! Согнувшись под деспотическим игом своего министра, он не переставал ненавидеть это иго, но, неспособный свергнуть дерзкого подданного, который его стеснял, он унижался до того, что составлял во мраке заговор против него со всеми, которые осмеливались на то, а потом бросал их одного за другим под кровавую секиру Ришелье, как Сен-Марса и Шалэ.

Муж молодой, пылкой и прекрасной женщины, но неспособный чувствовать ни желаний, ни страстей, напротив, поставляя свою славу заслужить прозвание Целомудренного, сохраненное ему историей, он знал в любви только одну ревность, низкую ревность евнуха, который не хочет, чтобы другой пользовался тем, чем не может пользоваться он.