Анна Каренина

волос, и о продаже легкой кареты, и предложение молодой особы; но эти

сведения не доставляли ему, как прежде, тихого, иронического удовольствия.

Окончив газету, вторую чашку кофе и калач с маслом, он встал, стряхнул

крошки калача с жилета и, расправив широкую грудь, радостно улыбнулся, не

оттого, чтоб у него на душе было что-нибудь особенно приятное, - радостную

улыбку вызвало хорошее пищеварение.

Но эта радостная улыбка сейчас же напомнила ему все, и он задумался.

Два детские голоса (Степан Аркадьич узнал голоса Гриши, меньшого

мальчика, и Тани, старшей девочки) послышались за дверьми. Они что-то везли

и уронили.

- Я говорила, что на крышу нельзя сажать пассажиров, - кричала

по-английски девочка, - вот подбирай!

"Все смешалось, - подумал Степан Аркадьич, - вон дети одни бегают". И,

подойдя к двери, он кликнул их. Они бросили шкатулку, представлявшую поезд,

и вошли к отцу.

Девочка, любимица отца, вбежала смело, обняла его и, смеясь, повисла у

него на шее, как всегда, радуясь на знакомый запах духов, распространявшийся

от его бакенбард. Поцеловав его, наконец, в покрасневшее от наклоненного

положения и сияющее нежностью лицо, девочка разняла руки и хотела бежать

назад; но отец удержал ее..

- Что мама? - спросил он, водя рукой по гладкой, нежной шейке дочери. -

Здравствуй, - сказал он, улыбаясь здоровавшемуся мальчику.

Он сознавал, что меньше любил мальчика, и всегда старался быть ровен;

но мальчик чувствовал это и не ответил улыбкой на холодную улыбку отца.

- Мама? Встала, - отвечала девочка.

Степан Аркадьич вздохнул. "Значит, опять не спала всю ночь", - подумал

он.

- Что, она весела?

Девочка знала, что между отцом и матерью была ссора, и что мать не

могла быть весела, и что отец должен знать это, и что он притворяется,

спрашивая об этом так легко. И она покраснела за отца. Он тотчас же понял

это и также покраснел.

- Не знаю, - сказала она. - Она не велела учиться, а велела идти гулять

с мисс Гуль к бабушке.

- Ну, иди, Танчурочка моя. Ах да, постой, - сказал он, все-таки

удерживая ее и гладя ее нежную ручку.

Он достал с камина. где вчера поставил, коробочку конфет и дал ей две,

выбрав ее любимые, шоколадную и помадную.

- Грише? - сказала девочка, указывая на шоколадную.

- Да, да. - И еще раз погладив ее плечико, он поцеловал ее в корни

волос, в шею и отпустил ее.

- Карета готова, - сказал Матвей. - Да просительница, - прибавил он.

- Давно тут? - спросил Степан Аркадьич.

- С полчасика.

- Сколько раз тебе приказано сейчас же докладывать !

- Надо же вам дать хоть кофею откушать, - сказал Матвей тем дружески

грубым тоном, на который нельзя было сердиться.

- Ну, проси же скорее, - сказал Облонский, морщась от досады.

Просительница, штабс-капитанша Калинина, просила о невозможном и

бестолковом; но Степан Аркадьич, по своему обыкновению, усадил ее,

внимательно, не перебивая, выслушал ее и дал ей подробный совет, к кому и

как обратиться, и даже бойко и складно своим крупным, растянутым, красивым и

четким почерком написал ей записочку к лицу, которое могло ей пособить.

Отпустив штабс-капитаншу. Степан Аркадьич взял шляпу и остановился,

припоминая, не забыл ли чего. Оказалось, что он ничего не забыл, кроме того,

что хотел забыть, - жену.

"Ах да!" Он опустил голову, и красивое лицо его приняло тоскливое

выражение. "Пойти или не пойти?" - говорил он себе. И внутренний голос

говорил ему, что ходить не надобно, что, кроме фальши, тут ничего быть не

может, что поправить, починить их отношения невозможно, потому что

невозможно сделать ее опять привлекательною и возбуждающею любовь или его

сделать стариком, не способным любить. Кроме фальши и лжи, ничего не могло

выйти теперь; а фальшь и ложь были противны его натуре.

"Однако когда-нибудь же нужно; ведь не может же это так остаться", -

сказал он, стараясь придать себе смелости. Он выпрямил грудь, вынул

папироску, закурил, пыхнул два раза, бросил ее в перламутровую

раковину-пепельницу, быстрыми шагами прошел мрачную гостиную и отворил

другую дверь, в спальню жены.

IV

Дарья Александровна, в кофточке и с пришпиленными на затылке косами уже

редких, когда-то густых и прекрасных волоса с осунувшимся, худым лицом и

большими, выдававшимися от худобы лица, испуганными глазами, стояла среди

разбросанных по комнате вещей пред открытою шифоньеркой, из которой она

выбирала что-то. Услыхав шаги мужа, она остановилась, глядя на дверь и

тщетно пытаясь придать своему лицу строгое и презрительное выражение. Она

чувствовала, что боится его и боится предстоящего свидания. Она только что

пыталась сделать то, что пыталась сделать уже десятый раз в эти три дня:

отобрать детские и свои вещи, которые она увезет к матери, - и опять не

могла на это решиться; но и теперь, как в прежние раза, она говорила себе,

что это не может так остаться, что она должна предпринять что-нибудь,

наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью той боли, которую он