Анна, Ханна и Юханна

У Арне была парусная лодка, которую он построил сам. В пятницу, перед самым закрытием, он вдруг появился на рынке и спросил, не хочу ли я в субботу прокатиться под парусом. Мы выйдем из шхер в открытое море и пройдем на север до Марстранда, а там поищем место для стоянки.

Он испытующе посмотрел на меня и сказал:

– Это путешествие потребует времени. Так что рассчитывай на то, что придется заночевать на судне.

Я кивнула. Я все поняла. Я была готова.

Он сказал также, чтобы я взяла теплую одежду. Он возьмет яйца, хлеб, масло и колбасу. Если я хочу чего-то еще, то это тоже можно будет взять.

Днем в субботу, закончив работу, я подобрала все остатки. Я видела, какими голодными глазами он смотрел на наши деликатесы, разложенные на прилавке.

Что я сказала матери? Этого я не помню.

А лучше всего я помню из тех выходных не Арне и не любовь на гамаке в каюте. Лучше всего я запомнила море и лодку.

Это было очень странно. К тому времени я прожила в Гётеборге много лет. Я все время чувствовала соленый запах моря, особенно когда дул западный ветер, но ни разу не видела море. Во все наши походы мы отправлялись в леса и в горы, то есть в глубь суши, а не на побережье. Естественно, я, как и другие, ходила в гавань, глазела на иностранные корабли и вдыхала запах пряностей, пеньки и экзотических фруктов. Как и все прочие жители Гётеборга, я часто стояла на набережной, там, где у Кунгсхольма неторопливо швартовались большие суда.

Но американские корабли с их наклонными трубами, мощные и элегантные, не принадлежали моему миру. Они предназначались для богатых.

И вот теперь я сидела в лодке с поднятыми парусами, в лодке, которая раскачивалась среди бесконечного простора. Синева простиралась до самого горизонта. Свист ветра, ощущение риска и нестерпимый блеск воды, от которого резало в глазах.

– Тебе надо было запастись кепкой с козырьком, – сказал Арне.

Но я не хотела никакой кепки, я хотела широко открытыми глазами смотреть на море и небо.

– Набрось на плечи рубашку, чтобы не обжечься на солнце, – сказал он.

Но я не хотела и накидывать рубашку. Я хотела впитывать это великолепие всем телом. Однако с рубашкой Арне не сдавался, и мне пришлось подчиниться. Я была ему за это очень благодарна, потому что, когда наступил вечер, кожа на лице и шее начала нестерпимо гореть.

– Слева по борту – вон там, видишь? – маяк Бэттё, – сказал Арне. – А вон там, вдали, Винга. Когда дойдем туда, сделаем поворот и поплывем на север по фарватеру между Инвингой и Вингой. Лодка там немного накренится, но это не опасно.

Я кивнула, и, когда Арне заложил поворот, лодка действительно накренилась так, что я вскрикнула, но не от страха, а от чувства головокружительного восторга.

– Тебе нравится?

«Нравится» было не самым подходящим словом, и я засмеялась, как ребенок.

– Это чудесно! – крикнула я.

Мы вышли из шхер в открытое море и пошли вдоль берега к северу при сильном бейдевинде. Ветер пел в парусах, шумели волны, окатывая нас солеными брызгами.

– Если тебе страшно, то я могу зарифить парус.

Я не поняла, что это значит, но засмеялась и крикнула, что мне ничуточки не страшно.

– Тогда я правлю на Большой залив и с подветренной стороны подойду к Кловерёну! – закричал он. – Там есть удобная бухта. Она называется Утчефтен.

Все это звучало так, словно он читал стихи. Ветер усилился, и Арне снова закричал:

– Теперь надо убрать фок!

Я нарисовала в воздухе большой знак вопроса, и он, от души расхохотавшись, крикнул:

– Тебе придется править лодкой, пока я на носу буду заниматься парусом!

Я взялась за румпель, Арне показал мне направление – прямо к какому-то клочку земли, видневшемуся вдали. Мне потребовалось всего несколько минут, чтобы научиться держать прямой курс.

Когда фок был убран, лодка вздрогнула и замедлила ход. Еще немного, и мы скользнули за островок, стало тихо, как в царствии небесном.

– Тебе придется снова взяться за румпель, пока я буду убирать грот.

Грот-парус резко надулся, сложился и упал на палубу. Потом наступила полная, оглушительная тишина. Слышался лишь тихий шелест лодки, скользящей по воде. Иногда звучал крик чайки, после чего тишина становилась еще более глубокой. Потом раздался громкий плеск – Арне бросил якорь и одним прыжком выбрался на берег, держа в руке канат.

– Здесь мы отлично устроимся, – сказал он, вернувшись на палубу. – Ты плачешь?

– Это от восторга.

Потом мы стояли на палубе, целовались и обнимались.

– Боже, – сказал он, – ты – девушка, о которой я мечтал всю жизнь.

Потом он показал мне свою лодку. Вниз, в каюту, вела лестница, ступеньки которой заканчивались у больших ящиков. В ящиках были кухонные принадлежности, стаканы, фарфоровые чашки и тарелки, ножи, столовые приборы и кастрюли. Еду Арне готовил в трюме под каютой, как он выразился, в кильсоне. Он показал мне керосинку и рассказал, как ей пользоваться.

Я готовила еду, пока Арне зачехлил паруса. Еда пахла восхитительно – яичница, жареная колбаса. Мы уписывали ужин так, словно не ели целую вечность.

– Море высасывает, – сказал Арне.

– Что ты имеешь в виду?

– В море всегда чувствуешь голод.

Я помню остров, цветы, которых прежде никогда не видела, помню тепло камней под босыми ногами и чаек, которые вились вокруг нас с безумными криками.

– Они охраняют свои гнезда с яйцами, – сказал Арне. – Не будем их тревожить.

То же самое говорил мне отец, когда весной мы с ним ходили в Ульвклиппан.

Мы вернулись на лодку и снова принялись ласкать друг друга и целоваться. Я чувствовала, как пространство между нами сгущается, насыщаясь электричеством, а кровь закипает в жилах.

Потом я помню, что мне стало больно, а вскоре все кончилось. Для меня это было разочарованием. Ничего сногсшибательного я не ощутила.