Анна, Ханна и Юханна

Часы пробили двенадцать. Сейчас в доме престарелых кормят маму.

Анна нашла в холодильнике кефир и покрошила в него засушенный ломтик хлеба. Пока она ела кефир с размоченными сухарями, ее грызли мысли о Рикарде, как будто открылась и закровоточила старая, не вполне зажившая рана.

Она вспомнила время, предшествовавшее разводу, худшие годы ее жизни, когда она начинала плакать всякий раз, когда оставалась одна. Пока она плакала наяву, ее это не особенно беспокоило, так как она считала это проявлением жалости к себе. Но она очень испугалась, когда начала плакать во сне, и сразу обратилась к психиатру. Очень, кстати, модному.

Он сказал ей:

– Вы – одна из тех современных женщин, которые кастрируют своих мужей.

Услышав это, Анна молча встала и направилась к выходу.

Это было глупо. Он услышал ее заключительную реплику, и она на много лет попала в его цепкие лапы.

Анна положила тарелку в посудомоечную машину и решительно вернулась к столу, к запискам о Ханне. Их, Анну и бабушку, многое разделяло, и Анна, собственно, нисколько этому не удивлялась. Ханна легко соглашалась с чужим мнением, Анна же чаще руководствовалась духом противоречия. Ханна вела себя спонтанно, Анна всегда тщательно подбирала выражения. В своем мрачном и несправедливом мире Ханна целиком и полностью принадлежала своему дому. Анна же чувствовала свою принадлежность к родине лишь в короткие мгновения, когда могла кивнуть какому-нибудь дереву и сказать: «Я тебя откуда-то знаю».

Кажется, они были несхожи во всем, вплоть до внешности. Ханна была тяжелее в кости и темнее.

Она снова перечитала подробности насилия. Господи, всего двенадцать лет. Как это глупо. Она вспомнила свою связь с Дональдом, американским студентом, учившимся в Швеции по обмену. Сколько ей было лет, когда американская праведность не выдержала столкновения со шведской греховностью? «Мне было уже девятнадцать, и случилось это на первом курсе университета. Это не было насилием, разумеется, но, наверное, это можно было назвать обоюдным изнасилованием».

Она много лет не вспоминала о Дональде, хотя у них была очень долгая связь. Им было тяжело вместе, так как оба они обладали выдающейся способностью задевать друг в друге самые сокровенные чувства, при том, что они абсолютно не понимали и не чувствовали друг друга. Это были своеобразные, скорее извращенно-родственные отношения.

«Естественно, я забеременела, бабушка. Как и ты. Но я сделала аборт, обычное дело в студенческой среде того времени. Опасаться мне было нечего, единственный человек, которого я могла бояться, – это мама, если бы она узнала, но я была в Лунде, а она в Гётеборге, и, слава богу, ни о чем не догадалась.

Сама я, естественно, была уверена, что именно любовь толкнула меня в объятия Дональда. Наше поколение было одержимо стремлением к страстным чувствам.

Ты, Ханна, не смогла бы ничего понять в разговорах о любви такого сорта. В твое время понятие любви, бытовавшее в высших классах, не проникало в глубину крестьянской массы».

Нет, конечно, романтическое влияние было, существовали истории о трагической любви, бытовавшие во многих местностях, но эти истории не имели ничего общего с основами жизни и ее обыденными условиями. Истории эти походили на блестящие монетки. Если бы Ханна слышала городские песенки того времени, она бы, без сомнения решила, что лейтенант Спарре идиот, а бегающая по проволоке гимнастка – дурочка. Ханну бы до глубины души возмутили такие слова: «Ради тебя я убила ребенка…»

Господи, какой бред! Почему бы не отрубить голову мужу?

В двадцатые годы легенды о великой любви стали проникать в гущу простого народа. Юханна считала, что в молодости надо выбирать претендентов, руководствуясь принципом, который она совершенно серьезно называла «поиском суженого». Так как суженый в ее случае был копией умершего отца, которого она, собственно, не знала, принцип вел к мятежу, но не делал жизнь проще.

И ведь Юханна не была такой романтичной и последовательной, какими суждено было стать женщинам следующего поколения.

Для Анны и ее ровесников любовь была истиной, не подлежащей обсуждению. К этому добавлялось еще одно требование: полноценная сексуальность. Пожизненная влюбленность и гарантированный оргазм.

Теперь все эти мечты лопаются как мыльные пузыри на ветру. Но перемены требуют времени. Люди только тогда перестанут находить любовь и испытывать наслаждение в реальной жизни, когда осознают свои ошибки. Только после того как каждый второй брак будет заканчиваться разводом, они, против воли, поймут, что влюбленность редко перерастает в истинную любовь и что не только любовь избавляет человека от одиночества. Так же как и не одно сексуальное наслаждение наполняет жизнь смыслом.

– Господи, какой идиотизм, – сказала Анна вслух, но, помолчав, добавила: – И все же!

Она едва не выругалась, поняв, что ноги несут ее к той самой горной гряде, куда они ходили каждый свободный день в то жаркое лето конца пятидесятых. Они тогда присматривались друг к другу, принюхивались, обменивались желаниями, угождали друг другу и много смеялись. Перед ними простиралось бескрайнее море с кружащими над водой сизыми чайками, соленой зыбью, а за их спинами лежал волшебный озерный пейзаж. Из дремучего густого леса доносилось пение птиц, а сам лес плотно обступал глубокое озеро, едва не тонул в нем. Какой же Дональд был ароматный, вкусный, веселый. Какую радость доставляло ему ее тело. Анна помнила его преданность и свою благодарность, да и его благодарность тоже.

Он говорил, что родился в море, и она верила ему, видя, как в утреннем свете он выходит из волн в венке из водорослей и с трезубцем на плече. Про нее он говорил, что она родилась в лесу с красотой, отточенной дождями и ветрами, и легкая, как туман, стелющийся над озером. Эльфы, спрятавшиеся в лесах миллионы лет назад, забыли свой язык и серьезно вознамерились стать людьми, говорил он. И его долг придать ей субстанцию, сделать ее земной женщиной из плоти и крови.

– А мой долг крепко держать морского бога, чтобы его не унесло в море следующей волной.

Он рассмеялся, но глаза его потемнели, он прищурился и взял ее за руку.

– Что ты делаешь?

– Я прошу Бога дать мне сил не делать тебе больно.

Как это ни странно, Анна не спросила его тогда, верующий ли он, – момент для этого был не самый подходящий.

Впрочем, тогда она не видела никаких причин для беспокойства.