Анна Леопольдовна

На другой день принц уже опомнился и мы все вместе проводили время, прогуливаясь в саду и весело болтая.

Бибиков отправился в обратный путь, благословляемый и осыпанный живейшими знаками уважения и приязни от всех принцев и принцесс.

В следующем письме императрицы было сказано и обо мне: «Мы выражаем Наше совершеннейшее благоволение госпоже Елене, о разуме и дарованиях коей наслышаны от генерал-майора Бибикова, которому имеем совершенную доверенность».

Я была благодарна этому человеку; ведь сколько лет я словно бы не существовала на свете, и вдруг я читаю о себе похвальные слова…

* * *

Последние дни я много размышляю о поведении императрицы. Сколько утонченного образованностью ума проявляется в ее простых и любезных письмах. Как бы мне хотелось поговорить с этой женщиной, сделаться ее подругой, доверенницей… Но я не настолько наивна, чтобы верить в подобные возможности. О, как я измучена одиночеством! Если бы можно было поговорить хотя бы один час, поговорить с подругой, с женщиной образованной и умной… Неужели императрица способна была отдать приказ об убийстве собственного мужа? Но и я не младенец, чтобы верить в смертоносные геммороидальные колики!

Я не могла уснуть ни на мгновение во всю ночь. Кажется, я приближалась к разгадке причин всех несчастий, постигших принцессу Анну и меня. Нас погубили печальные свойства наших натур: мягкотелость, чрезмерная наивность и самое, пожалуй, главное: неопределенность наших устремлений. Желать добра своему государству – это, разумеется, прекрасно, но этого мало! Следует проявлять твердость и даже быть способными на преступления во имя достижения своих целей, четко определенных. Я не осуждаю императрицу Екатерину; пусть она приказала умертвить своего мужа! Ежели ее призвание – власть, она права в своих действиях. Моя ошибка заключалась прежде всего в моей безусловной преданности принцессе Анне. Именно вследствие этой преданности я сравнялась с такими недалекими и глупыми женщинами, как Юлия и Бина Менгден. Мне же следовало, трезво все взвесив, примкнуть к партии Елизаветы… Но буду откровенна: я и сегодня не уверена, что решилась бы так поступить. Нет, моя чувствительность вновь определила бы мое поведение, неразумное, хотя, быть может, и героическое…

* * *

Освобождена Бина! За ней явились: некий сержант Кологривов и… Нет, никто бы не поверил!.. Граф Эрнст Миних с супругой Доротеей… Ныне они живут в Москве.

Поймите мое состояние. Нет, это не приступ безумия. Но я не могу видеть Эрнста и Доротею. Зачем они явятся передо мной, словно призраки, ожившие тени былого… Я не смогу сдержать слез. Вновь перед моими глазами встанут ярким болезненным видением фонтаны Петергофа, чета Сигезбек… Андрей!.. Нет, не могу, не хочу, не хочу…

Я спряталась, заперлась в своей комнате и не выходила, покамест не увезли Бину. Миних-младший, Доротея и сопровождавший их сержант пробыли в доме три дня. Одна лишь принцесса Елизавета узнала причину подлинную моего добровольного заточения. Доротея спрашивала обо мне, но принц Антон и принцесса Елизавета отвечали кратко, что я недомогаю и потому не могу выйти. Надеюсь, эта ложная болезнь не преобразится в действительную.

Бину долго увещевали одеться в новое платье, привезенное сестрой. Но она бросала одежду на пол и говорила решительно:

– В чем есть, так и поеду. Я все Богу отдала.

Доротея сказала, что Бина и Юлия будут жить в лифляндском поместье их матери. О Юлии она рассказала, что та была определена к заточению в Раненбурге, где крайне бедствовала и много перенесла страданий от бедности и болезней. Привыкшая к придворной жизни, она исправляла в заточении самые низкие хозяйственные обязанности и даже выучилась ткать простую шерстяную материю себе на платье. Сама императрица, освободившая Юлию особым указом, изволила принимать ее во дворце и, выслушав подробности ее жизни в заточении, воскликнула по-французски:

– Cela fait fre mir! – Это заставляет трепетать!..

Юлия уверяла Ее величество, что погибла бы душою и те лом, оставаясь придворною дамой, и что лишь обращение к Богу и чтение Библии спасли ее. Эту Библию бросил к ней в сани какой-то человек из толпы на рижском форштадте, когда Юлию везли в Раненбург. Ей пришлось сидеть в комнате со сводами и с двумя маленькими окошками, расположенными так высоко, что видно было только небо. Ей дозволялось подниматься по лестнице на кровлю, где она находила общество сидящих на гнездах ворон и галок. Порою она бывала настолько голодна, что едва удерживалась от желания пить вороньи и галочьи яйца. Дом был не достроен и дурно содержался, свод пропускал воду, которая зимой замерзала и сосульками свисала с потолка. Юлия не позволяла себе предаваться отчаянию и проводила дни в труде, занимаясь ткачеством, пряденьем и чесанием шерсти. В отличие от своей сестры Бины она не впала в безумие и не дала волю страстям, но, по словам Доротеи, Юлия часто прикладывает руку к сердцу, повторяя:

– О, здесь много всего!