Анна-Мария

Жако сказал, что попытается найти помещение из тех, что были реквизированы бошами и их протеже. Не стоит снова связываться с меблированной квартирой, она обойдется втридорога, и в конце концов пора уже Анне-Марии иметь собственный угол. Какой смысл вечно жить на бивуаках. Пожалуй, даже к лучшему, что ее выставляют за дверь, иначе она ни за что бы не собралась искать себе жилье, совсем цыганкой стала. Да, да, он непременно поищет среди реквизированных домов, чтобы ей не пришлось снова платить чудовищные суммы за право въезда в квартиру… Спокойный, уверенный голос Жако проливал бальзам на ее раны. Сколько у нее еще времени впереди? Месяц? Да этого за глаза хватит. Облегченно вздохнув, Анна-Мария положила трубку, сердце ее переполняла благодарность другу, который в трудную минут всегда оказывался рядом. Она займется своей пленкой. Фотография оставалась для нее колдовством, она все еще не могла привыкнуть к тому, как вновь возникают точные воспроизведения виденного, богатый улов образов, который уже не вырвется из сетей; она принесла домой Френ, и теперь Френ у нее в руках… Анна-Мария провела весь день в темной комнатушке, забыв обо всем на свете…

XV

Выждав двое суток после той пьяной одинокой ночи, генерал де Шамфор позвонил Анне-Марии. Накануне он послал ей целый куст азалий. Может статься, она будет занята, думал он. И, пожалуй, не только в этот вечер; кто знает, что произошло за четыре месяца. А что, если она завела себе другого любовника, а то и десять. Не ждать же ей его, как Пенелопе, она ведь не жена ему… Но Анна-Мария, не жеманясь, согласилась встретиться с ним и как ни в чем не бывало приехала в квартиру на первом этаже.

— Чего ради должна я отказываться от собственного удовольствия? — сказала она, когда Селестен признался ей в своих опасениях. Этим ответом она давала ему понять, что приходит сюда ради собственного удовольствия, и только.

Грудь, белая грудь… Посвистывал газовый радиатор, люстра с электрическими свечами, где перегорели почти все лампочки, отбрасывала тусклый красноватый свет, который смягчали задернутые перед альковом шелковые занавески. А на следующее утро даже не стоило открывать ставни на окнах, выходящих в сад, — скелеты деревьев преграждали путь и без того слабому свету дня; Селестен поднялся, зажег электричество и газ.

— Я очень плохо принимаю вас, дорогая.

Анна-Мария дремала. Ей надо попасть домой к часу, следовательно, времени еще много. Сквозь полуопущенные веки она видела, как Селестен ходит взад и вперед по комнате, красивый, несмотря на нелепое облачение: домашние туфли, болтавшиеся у икр шнурки галифе… Он причесался, и его черные, чуть тронутые сединой волосы послушно обрисовывали форму головы; он был небрит, и худое лицо казалось от этого еще более худым. Тонкий, жесткий рот, орлиный нос, косо поставленные глаза с внезапным, быстрым, как скачок, взглядом; именно этот взгляд и привлекал Анну-Марию, привлекал непонятно почему, как непонятна причина всякого любовного влечения. Настоящий мужчина, хотя у него, пожалуй, еще не исчезли черные крылья падшего ангела. Он был очень хорош собой.

— Почему бы вам не погостить у моей матери в деревне, вы оказали бы мне этим большую честь, — сказал он, уже натянув сапоги и застегивая френч. — Там, по крайней мере, вы прилично питались бы. Дом старый и довольно ветхий… удобств никаких… зато места там красоты неописуемой, да и весь край словно создан для вас. Представляю себе вас в длинном платье без всяких украшений, в широком, ниспадающем с плеч плаще, на фоне холмистого пейзажа, на этой земле, где под неизменно синим небом виноградники сменяются целиной, целина — порослью зеленых дубков… — Подойдя к постели, Селестен с высоты своего роста посмотрел на Анну-Марию… — Ваше лицо пугает своей чистотой… Приезжайте… Мать у меня старая, парализованная, вы ее даже не увидите… Слуги все дряхлые… Приезжайте, как только наступит хорошая погода, — боюсь, что зимой вам там не понравится, мистраль действует на нервы даже привычным людям, а иногда выпадает снег — нелепый в этой солнечной стране. Но когда начинает цвести розовый миндаль… Согласны? — Селестен склонился к Анне-Марии. — Согласны приехать ко мне?

— Миндаль зацветет еще очень не скоро, — ответила Анна-Мария, и ее широко открытые большие серые глаза, спокойно взглянули на Селестена. — Я тоже прекрасно представляю себе вас в гарриге — ветер, тишина, ни души… — Анна-Мария закрыла глаза, и усталость легла ей на лицо, как слой пыли. — Пусть лучше никого не будет, если действительно никого нет, чем когда людей полно и все-таки никого нет.

— Мы с вами одиночки, — произнес Селестен и сел на кровать, хотя уже собирался уходить.