Анна-Мария

— Зайдем ко мне? — спросил Селестен. — Дом очень старый, обветшалый… Боши ворвались туда и, кажется, все разграбили… Я не был там с тех пор.

Стена. Подъезд с лепными украшениями. Двор, зеленый от деревьев и травы, которая пробивается повсюду: между камнями стен и плитами мостовой. Селестен отпер ключом резную дверь. Электричество не работало. Ноги сразу потонули в ковре.

— Погодите минутку, я открою ставни в соседней комнате.

Она слышала, как он воевал в темноте с мебелью, с окнами… Скрипнули ставни; Анна-Мария стояла в маленькой прихожей со сводчатым потолком; на полу, перед дверью, валялась сорванная портьера, опрокинутые стулья. Соседняя комната — большая и тоже сводчатая, окна в ней узкие, готические, со стрелками тонкой работы. Можно было б подумать, что находишься в церкви, если бы по стенам из жемчужно-серого камня, над дверьми, над высоким камином не порхали каменные амуры с лепными гирляндами в руках… Солнце услужливо освещало мебель с высокими прямыми спинками в белых чехлах, скользило по бархатной и атласной обивке, сорванной с дивана и кресел, из которых выглядывали пружины и волос. Ковер, прежде покрывавший каменные плиты пола, лежал пыльной грудой в углу, повсюду валялись осколки разбитого фонаря, от которого уцелел лишь остов, свисавший с центра свода. Здесь же, разрубленный пополам, вероятно, ударом топора, стоял стол, за него одним концом зацепилась шелковая скатерть — ее, должно быть, сдернули со всем, что на ней стояло: на полу — груда черепков и чернильное пятно… Селестен открыл одну из дверей, на всякий случай повернул выключатель, ага! действует! Все три рожка торшера вспыхнули разом. Кровать с колоннами стояла против высокого разбитого зеркала в золоченой раме, простыни валялись на полу, матрац был разодран.

По обе стороны зеркала — прекрасные резные двери. Окна прятались за занавесками белого шелка, занавески вышитые — белым по белому — чудесная, свежая нетронутая белизна. На туалете с поднятой крышкой и зеркалом, вставленным в нее изнутри, груда черепков и осколков, — все, что осталось от фарфоровых безделушек и стеклянных флаконов. Над туалетом такая же фотография, какую Анна-Мария видела в парижской квартире Селестена: женщина, снятая в натуральную величину, сидит прямо, глядя в сторону, сложив руки на столе, но не опираясь на него. На портрете, словно громадный черный паук, распласталась начерченная углем свастика — подлинный хозяин этой брошенной квартиры.

Селестен неподвижно смотрел на мертвый, успевший оцепенеть за три года хаос, он сам казался частью его, мрачной статуей падшего ангела. Анна-Мария опустилась в маленькое белое кресло, совершенной, нетронутой белизны, как и занавеси: она устала, да и было от чего устать. Она представила себе стук немецких сапог по каменным плитам, гул голосов в этих церковных стенах…

— Наконец-то я вскрыл эту могилу, — сказал Селестен. — Не много же уцелело от дорогого покойника. Когда вскрыли могилу Лауры де Сад[47], то в ней нашли только восемь зубов и волосы… Кстати, их тут же потеряли. А в этой могиле ничего не осталось от Жюльетты Ноель, даже изображения женщины в смертной муке, даже сонета Петрарки. Простите меня, Анна-Мария, что я привел вас в этот мир чужих для вас призраков. Стенам Авиньона суждено видеть любовь, потоки крови, победы, костры и празднества. Я люблю эти стены, они видели Жюльетту, они видят вас и меня… Дайте мне ваши руки, Анна-Мария… Я думаю о вас…

Лежа на вспоротом матраце, рядом с неподвижной, как бездыханное тело, Анной-Марией, Селестен смотрел на большую фотографию, перечеркнутую свастикой.

Когда они вышли на улицу, солнце еще светило… Какие длинные дни, без конца и без края!.. Даже на этой узкой улочке дул сильный ветер: он завывал, приносясь мимо мраморной доски, прибитой к стене дома:

                  Здесь в XIV веке стояла

                  церковь святой Клары,
           где на заре 6 апреля 1327 года
 Петрарка воспылал к Лауре высокой любовью,
                      обессмертившей их

— А теперь, — сказал Селестен, — как мы живем? Я думал, что между револьвером и тюрьмой нет места любви… Какая ересь! Мы были «безумцами», мы могли любить до безумия…

«Высокая любовь, — думала про себя Анна-Мария. — Если бы мне случилось полюбить, я бы закричала от ужаса… Высокая любовь… Самое время думать о ней…»

— Должно быть, кто-то где-то желает мне зла, — сказала она, — кто-то вколачивает гвозди в мой портрет… Я видела, как это делается, это приносит несчастье…

— Желать вам зла может только женщина. Мужчины любят вас. В вашем возрасте вы ближе им, и в то же время вы сохранили беззащитность молодости. К вам все время хочется прикоснуться, как к мягкому меху, горностаю, котику или бархату. Что еще есть на свете нежного, мягкого?.. Я не в силах справиться с непреодолимым желанием постоянно касаться вас. Не надо сопротивляться мне, хорошо? И мы прекрасно поладим.

— Я устала, — сказала Анна-Мария, — целую ночь в поезде… Мне бы хотелось вернуться и лечь. Клонит ко сну…