Анна-Мария

Столовая, огромная, как вокзал, освещенная сильными лампочками без абажуров, была полным-полна, люди сидели и ели под оглушительный шум: звон посуды, грохот передвигаемых стульев, топот снующих взад-вперед официантов, стук поминутно открывающихся и закрывающихся дверей, а возможно, также и лязг зубов. За соседним столом пожилой мужчина угощал обедом молодую пару. Провинциальный дядюшка и новобрачные? Им подали огромного лангуста. За другим столом обедала какая-то очень веселая компания, выпивала, шумела — игриво настроенные супружеские пары… похоже, что коммерсанты. Другие посетители — служащие, чиновники — торопливо доедали дежурные блюда. Человек преклонных лет, в светло-сером костюме — бородка клинышком, монокль на черной ленте — по-видимому, был хорошо известен всему городу — то ли представитель местной аристократии, то ли еврей. Аристократы и евреи похожи друг на друга. Казалось, все эти люди уже давно забыли о немцах, будто их никогда и не было. Но Анна-Мария не могла отвязаться от мысли о них: в прошлый ее приезд сюда зал кишел немцами.

После обеда Анна-Мария решила пройтись по городу, который так много значил в ее жизни. На площади перед гостиницей царила та атмосфера ожидания, какая бывает на улицах, прилегающих к театру, перед концом спектакля: два шофера такси разговаривали, сидя без дела на скамейке; тут же стояла вереница автомобилей; веранда кафе, помещавшегося напротив кино, уже опустела до следующего антракта; звонок кино заливался впустую. Анна-Мария пошла по главной улице, которая вела к собору. Магазины были закрыты, железные шторы опущены, нигде ни души. Вокруг старого собора — плохо освещенные узкие улочки-западни, где за каждым крутым коленом, за каждым старинным порталом с высеченными в камне барельефами, за каждой каменной статуей, поддерживавшей решетчатые балконы из кованого железа, тебя могла ждать засада. Анна-Мария кружила по этим улицам, некогда таким знакомым. То тут, то там внезапно вырастала башня с зубцами и навесными бойницами, словно большой цветок с раскрытым венчиком, семена которого ветер занес сюда из авиньонской дали. «Я одна, — думала Анна-Мария, прислушиваясь к шуму собственных шагов, нарушавшему тишину этого средневековья, — умри я здесь, и не будут знать, кому об этом сообщить. В самом деле: кому? Никому нет дела до моей смерти. Кстати, я и не умру здесь. Когда-то в этом городе я рисковала жизнью, когда-то было кому сообщить о моей гибели, и люди, даже чужие, меня бы оплакивали. Если бы сегодня тем же людям сказали, что я умерла, их бы это нисколько не тронуло: я для них лишь воспоминание, и сами они для меня лишь воспоминание. Но сегодня я могу спокойно гулять хоть ночь напролет, не думая ни о комендантском часе, ни о том, что меня могут пристрелить…» Она шла вдоль внешнего бульварного кольца, пока не очутилась перед большим квадратным зданием, похожим на укрепленный замок. В свете луны ясно вырисовывались высокий вход с решеткой, башни, стены. Здание походило на тюрьму, да оно и было тюрьмой. Только желание взглянуть на нее привело Анну-Марию на самый край города. Еще раз взглянуть на ту тюрьму, откуда она помогла бежать двадцати заключенным смертникам. Анна-Мария смотрела во все глаза… Вспоминала.

Вернулась она поздно. Пришлось звонить, долго ждать у двери, выходящей на площадь, в этот час такую безлюдную, будто в городе, кроме Анны-Марии, не осталось ни одного человека. Поблескивая, чернели неосвещенные окна кафе, умолкло кино, исчезли машины. Она прошла мимо портье, который дремал стоя, поднялась по скрипучей, не устланной дорожками лестнице; вся гостиница была жесткой, как полка в вагоне третьего класса…

Комнату едва освещала лампочка без абажура, тусклая-тусклая… Анна-Мария с опаской взглянула на постель и легла в халате поверх одеяла: от времен оккупации у нее осталась боязнь подхватить чесотку. Товарищи ее то и дело заражались чесоткой, ночуя в гостиницах, где не меняли простынь; эпидемия охватила весь край. Когда в маки заболел Жозеф, Анне-Марии пришлось ухаживать за ним. Но если она по-прежнему боялась, что подхватит чесотку, она больше не боялась, что ее схватят, — значит, все-таки какие-то перемены есть. Не так уж много людей, которые считают Францию времен бошей потерянным раем. И, возможно, в скором времени появится мыло. Она успокоилась и заснула.

Автобус по-прежнему уходил рано утром, в тот же самый час; тот же самый автобус, и вел его тот же самый шофер — его хозяин. Он поздоровался с Анной-Марией, не выразив ни радости, ни удивления.

— Совершаете объезд бывших зимних квартир, мадам? Как вас величать теперь? Все, кто тут у нас проживал, возвращаются к нам под другой фамилией.

Анна-Мария обрадовалась этой встрече, ей хотелось сказать шоферу что-нибудь приятное, узнать у него здешние новости, но он повернулся к ней спиной и занялся погрузкой багажа, предоставив ей самой втискиваться в автобус, который пассажиры брали с бою. Вот кто отмахивается от воспоминаний; ей даже показалось, что он избегает смотреть на нее.