Анна-Мария

Анна-Мария много работала, усердно занималась фотографией, пыталась приспособиться, наново перестроить жизнь, а получалась лишь видимость жизни, все равно что протез, вставные зубы; но что делать, ведь жить-то надо… Конечно, нельзя всерьез надеяться, что фотография может заполнить пустоту, пустоты… Дети, Женни, Рауль… Она ходила с аппаратом по Парижу и рассматривала город, словно книжку с картинками; посещала выставки, театр, кино, одна или с кем-нибудь, старалась сблизиться с людьми или во всяком случае быть к ним терпимой. У нее появилось много знакомых, но своей среды не было. Знакомые ее по большей части не знали друг друга, не имели точек соприкосновения, жили каждый в своем замкнутом кругу, определявшемся профессией, семьей, происхождением… У Анны-Марии сложились очень хорошие отношения с мадам де Фонтероль, но что общего могла она иметь с обитателями Сен-Жермен, к которым принадлежала мадам де Фонтероль? Там она познакомилась с Глэдис Фрэнк и довольно часто заходила к ней в отель «Скриб», где встречалась с американскими журналистами, но, разумеется, не имела ничего общего с ними. Так ничто не связывало ее и с кругом приятельницы покойной Женин, мадам Дуайен; однажды, было это в 1941 году, Анна-Мария случайно встретилась с ней на площади Согласия, под знаменем со свастикой, и хотя мадам Дуайен всего два-три раза видела ее у Женни, она тут же «в память о Женни и как женщина женщине» гостеприимно предложила Анне-Марии поселиться в ее замке… В каракулевом манто и монументальной шляпе на затейливо причесанных волосах она походила на даму-патронессу. Мадам Дуайен и не подозревала, что ее замок уже заняло гестапо. Вот почему Анне-Марии не довелось воспользоваться ее гостеприимством, и она сняла комнату в городке, по соседству с замком. После Освобождения она навестила мадам Дуайен, желая ее поблагодарить. Великолепный замок сгорел — немцы, отступая, сожгли его. Мадам Дуайен сильно изменилась, теперь Анна-Мария увидела довольно полную, совсем седую даму, небрежно, даже несколько неряшливо одетую… Был ли у нее и в прежние времена такой неистовый темперамент? В ней, ни на минуту не затихая, клокотала ярость, через каждые два слова она проклинала бошей и коллаборационистов… Анна-Мария изредка заглядывала к ней. Оказалось, что мадам Дуайен училась в одном пансионе с Жерменой, как она называла мадам де Фонтероль, хотя они и не принадлежали к одному кругу: мадам Дуайен происходила из среды крупных промышленников, связанных с сельским хозяйством, а муж ее — кабинетный ученый — ненавидел светскую жизнь и нигде не показывался. Анна-Мария очень редко заходила к ней: муж, что называется, для мебели, с детьми сладу нет, не дают ни посидеть, ни поговорить спокойно, а самое страшное — холод в огромной квартире, где, как загробные тени, бродят толпы каких-то женщин: старухи родственницы, служанки, продрогшие, укутанные во все темное, шерстяное. Но сама мадам Дуайен частенько, и без предупреждения, забегала к Анне-Марии… «Как у вас хорошо, тихо, тепло, — говорила она. — Как хорошо…» Трудно было поверить, что эта полная растрепанная особа в вечно расстегнутой на обширной груди блузке, в шляпке набекрень, и есть та дама в каракулевом манто, которую Анна-Мария встретила в 1941 году на площади Согласия. Мадам Дуайен лишилась не только своего замка, сгоревшего во время оккупации, но и близких: погибло два брата, племянник, невестка… Милая мадам Дуайен! Отзывчивая, душа нараспашку, под стать ее блузке!

Анна-Мария родилась в Париже и вращалась в среде, к которой принадлежала ее семья: и отец, и муж ее были врачами. Затем она уехала в колонии, и за десять лет, проведенные там, потеряла всякую связь с Парижем; вернувшись, она успела побыть только несколько месяцев с Женни, в окружении ее друзей. Потом Женни умерла… А вслед за тем война, разлука с детьми… Два первых года войны она провела в невообразимом одиночестве. Затем Сопротивление, товарищество, дружба, тепло, любовь… Теперь всему этому конец. Рауль убит, а когда проходит первая боль утраты, жизнь опять все ставит на прежнее место и главными опять становятся среда, деньги, семья… Даже самые святые воспоминания против этого бессильны.