Анна Монсъ (рассказы)

Можно сказать, что это был уже новый человек — с другими привычками, с новыми друзьями (с холостяками он теперь почти не знался) — но на съемках все же иногда бывал. Почему? Деньги исключаем сразу — в массовке много не заработаешь. Желание увидеть себя на экране? Тоже вряд ли, — он и не смотрел специально фильмы, в которых промелькнул, раза два только попал случайно. Чудак — и все, самое простое объяснение.

Он так бы и изображал толпу, проходя перед камерой в одну сторону — и тут же, перед самым объективом, в другую — но вдруг попал на крупный план.

Случилось так, что покойник, назначенный к съемке, заболел — а Николай был единственным мужчиной в массовке в том возрасте, какой был нужен. По этой причине помощник режиссера — молодая девушка с суровым лицом прокурора — поднялась в автобус и пригласила его на выход.

Минут десять его крутили-вертели в разные стороны, а еще через полчаса он уже лежал в гробу и щурил слезящиеся глаза — техники пробовали свет. Грим стягивал кожу лица, лежать было неудобно, жестко и жарко. От стенок гроба пахло деревом, а от видавших виды софитов — чем-то паленым. Наконец, их отключили.

Николай поднял голову, глянул нерешительно в сторону камеры. Лежать было как-то глупо, вылезать неудобно. Он снова лег, принял спокойное выражение лица и задумался. Наверное, это не Бог весть что — просто попасть на передний план, безо всякого текста, да еще в этом дурацком гробу — но в душе у него был праздник. Правда, радость отравлялась каким-то неприятным чувством — но на это можно не обращать внимания. О нем, похоже, все забыли; успев уже соскучиться, он занялся своими мыслями. Вначале ему пришло в голову, что нужно отрешенное выражение лица; он как-то буднично пытался себе его представить — да все не получалось. Потом еще раз посмотрел в сторону камеры, и подумал о том, как это все будет выглядеть на экране. Некоторое время его развлекала эта мысль, потом он с досадой решил, что за эпизод хотя и платят больше, но уж очень это все неприятно. Наконец, мысли просто кончились и в голову полезли неотложные дела.

Съемочная группа столпилась у камеры, и о чем-то оживленно беседовала, рабочие курили. Николай с досадой пошевелился на своем повапленном ложе. Все происходящее начинало казаться ему нелепым.

Но вот наконец началась съемка: «Свет! Мотор!», щелкнула хлопушка; четверо статистов понесли гроб в сторону камеры. Когда его вынесли на крыльцо, зарыдала какая-то женщина, подле нее испуганно хлопал глазами ребенок. «Стоп!» Потом режиссер ругал статиста, который забыл снять часы, потом немного изменили освещение, наконец еще дубль, потом еще.

Он уже всерьез измучился — свет обжигал, наклеенная борода стягивала кожу; болели бока, так как обычно он выбирал ложа более мягкие. В довершение бед, когда его поднимали на плечи — едва не уронили… Но вот, наконец, долгожданное:

— Кадр отснят. Всем спасибо!

Николай осторожно вылез. Грим пока не разрешили снимать, он так и ходил, смотрел съемку: как пустой гроб, закрытый крышкой, грузят на сани; как поп что-то говорит вдове — и ветер рвет и треплет концы ее черного платка. Неприятное ощущение не проходило, даже усилилось; он с нетерпением ждал конца съемок.

Наконец, отсняли все. Он с наслаждением отодрал бороду, отдал ее гримеру, умылся, получил талон розового цвета. Когда он наконец вышел на улицу, стало легче. Новый микрорайон остался позади, но ветер был и здесь. Он сметал бумажки вдоль улицы, поднимал в воздух пыль и качал ветви деревьев, на которых кое-где уже появились желтые листья. Николай побродил еще по улицам, пытаясь уйти, видимо, от самого себя. Он планировал какие-то дела на этот вечер — но дела в голову не шли.

Николай трезво оценивал свои возможности, не прочил себя в Наполеоны, как какой-нибудь шестнадцатилетний глупыш. Он твердо усвоил по своему опыту, что самое лучшее в жизни — это маленькие радости, особенно когда их много. Крупные успехи хороши только издали, за них слишком дорого приходится платить, и цена часто непропорционально высока. Жить лучше ради жизни — а не ради успехов. Это думал даже не он сам, а решал за него сложившийся его характер — но отчего все-таки так скверно на душе? Ну дали бы, скажем, ему большую роль — что бы изменилось?! Да нет, наверное не в роли тут дело.

Он чувствовал себя как если бы в погожий денек попал случайно в промозглую сырость. На дне души шевелился прочно забытый еще со студенчества вопрос: «Зачем все Это?» В самом деле, зачем ВСЕ ЭТО? Имеет ли какую-то задачу эта жизнь, которая, кажется, вся состоит из нанизанных друг за другом случайных эпизодов, бессмысленных и бессвязных? А если кто и видит этот смысл и эту связь — так ведь всякий видит по-своему. Да и не видят, по правде говоря, никто и ничего. Люди привыкли жить по-инерции, как катится пущенный шар — пока не попадет в лузу. Но кто пустил этот шар? Зачем? Нет ответа. Конечно, есть законы, согласно которым он движется, сталкиваясь, меняет направление… Но в чем смысл этих законов? Вообще, в чем, черт возьми, смысл жизни?