Анна Монсъ (рассказы)

Николай уже давно переболел этими вопросами — и вот сейчас случился своеобразный рецидив. Но он отнесся к этому спокойно — всё равно все эти рассуждения о вечности, о смысле, о бессмысленности — это все тоже суета; суета сует.

Но смущало его то, что теперь он чувствовал в себе ответы на эти вопросы. Или это только казалось? Так и не сумев ничего понять, он мысленно отмахнулся от себя, словно от маленького ребенка.

Встретив на пути телефонную будку, он решил позвонить жене, что сейчас будет. Зашел, снял трубку, какое-то время слушал сиплый гудок и разглядывал надпись «Митя+Катя». Говорить не хотелось. Он кинул трубку на рычаг, побрел в сторону метро. Минут через сорок он был уже дома.

— Коля? Ты что сегодня рано? — удивилась жена.

— А что, чем позже, тем лучше? — буркнул он в ответ. Она молча пожала плечами, ушла на кухню. Дети были еще в школе, дома было тихо. Николай прошелся по комнате, потом сел в кресло, долго смотрел на соседскую обшарпанную пятиэтажку, облака над ней. Взгляд его упал на недоделанную модель корабля, которую сыну задали в школе. Он взял деревяшку и с полчаса, наверное, достругивал; вначале механически — а потом и с каким-то облегчением, когда модель стала получаться. В итоге вышел отличный кораблик.

Доделав игрушку, Николай вдруг повеселел, и, словно что-то его толкнуло, зашел на кухню, поцеловал жену в щеку — и извинился за грубость. Она не сердилась.

Весна

«А не будет ли хамством, если я ее поцелую?» — подумал Матроскин, и подошел чуть ближе. — «Да нет, пожалуй, обидится.» Он стоял почти вплотную, так, что она чувствовала тепло его тела; он приближался, когда она наклонялась над этюдником — и отодвигался, если она чуть отшагивала назад. Они не сказали еще и двух слов — но скоро он заметил, что краски на палитре все перемешались и растеклись причудливой лужицей, а шейка ее чуть порозовела.

К слову сказать, в ее этюднике краски лежали россыпью, кисти из-под масла шли, видимо, и для акварели — короче, полный бардак — как не преминул отметить Матроскин.

На деревьях вокруг были развешаны желтые листья с отливом в багряное и золотое, солнце проглядывало сквозь узорные кроны — пейзаж осеннего этюда.

Поняв вдруг, что ее смущение сейчас перейдет в свою противоположность, не успев даже осознать, что он делает, Матроскин быстро наклонился, схватил зубами мочку ее уха, несильно, но сладострастно помял, провел по ней языком — невольный взгляд в вырез платья — и быстро отпустил, пока она не успела опомниться; тут же прошел чуть вперед, ближе к этюднику и успел поймать ее взгляд — то ли смущенный, то ли возмущенный — он потерялся в этих глазах.

— Мне чертовски понравился твой этюд! — сказал он напористо и решительно — а она отметила нотки испуганного мальчишки в его голосе, и фраза эта почему-то помнилась ей потом всю жизнь — а он что-то говорил и говорил, торопился, пока она еще не решила, рассердиться ей или улыбнуться.

— Кстати, меня зовут Матроскин, — закончил он фейерверк слов и небрежно — как думалось ему — и бравируя — как показалось ей — достал пачку сигарет, оперся рукой о этюдник — ты мне его подаришь?

— Это же мой зачетный, — как со стороны слышала она свой оправдывающийся голос.

Этюдник так и остался в густой порыжевшей траве, трехногий, обиженно — покинутый; на листе бумаги, приколотом канцелярскими кнопками, расплывалось что-то багряное.

Нателла и Матроскин спустились вниз к реке, бродили вдоль берега не замечая ни темной, как мокрый асфальт, воды, усеянной палой листвой, ни отражавшихся в ней кустов и черных сосен. Потом курили молча, медленно, не глядя друг на друга одну и ту же сигарету по-очереди. Прежде чем поцеловаться, долго, как актеры в плохом фильме, смотрели друг другу в глаза — оба сознательно оттягивали этот момент, чтобы подольше помучить друг друга.

Высотные здания смотрели на них издалека, строго, как идолы с острова Пасхи.

Об этюднике вспомнили только на выходе из парка, оба одновременно, словно проснувшись — и долго хохотали, на зависть прохожим; возвращались еще дольше, чем шли к выходу.

— А зачем ты берешь с собой листья?

— Надо же мне как-то отчитаться, буду дома писать…

— А ты поставь перед собой зеркало — и пиши свои волосы, они у тебя такие же золотистые!

Пока она собирала свой ящик, Матроскин пустился на комплименты. К сожалению, часть из них, и немалую, ему случалось говорить раньше; почувствовав это, она рукой зажала ему рот.

Скоро этюдник был собран, однако Матроскин умудрился оторвать от него ремешок — и нес этюдник в объятиях так же умело, как счастливый отец несет новорожденного.

Наверное, бесполезно было бы ему сейчас внушать, что эта встреча — говоря языком газет — начало тяжелейшего периода в его биографии, что чуть позже все вокруг вдруг обернется сплошным плотным кошмаром…

Кажется, это состояние называют любовью.