Анна Павлова. «Неумирающий лебедь»

Дома Павлова снова начала брать уроки, тем более в Петербург вернулся уезжавший на родину Энрико Чекетти. Он сразу уловил элементы итальянской школы, обретенные Анной у синьоры Беретты, Павлова призналась, чем вызвала у знаменитого балетмейстера смех.

– Признавайтесь, сколько раз Каролина прошлась своей дубиной по вашей спине?

Аня изумилась:

– Ни разу. Она только объясняла.

Чекетти долго смотрел на ученицу, словно о чем-то размышляя, а потом кивнул:

– Правильно. У вас великое будущее, но только если будете всю жизнь трудиться.

Павлова трудилась, до конца жизни в любом состоянии, даже будучи больной, непременно делала экзерсис. Даже в поезде, в тесной каюте, в самых неудобных номерах гостиниц и в непригодных для занятий жилищах в разных уголках мира все равно ухитрялась заниматься. И пропустила, только когда не смогла встать совсем.

Но в октябре снова отвлеклась на революцию – бунтарский дух не позволил остаться в стороне.

Январским расстрелом мирной демонстрации на Дворцовой ничего не закончилось, напротив, выступления только начинались… Вернувшись из теплой солнечной Италии, Анна застала дома совсем иную картину.

В Петербурге осенью всегда темнеет рано, природа словно отыгрывается за белые весенние ночи, но в тот год было особенно темно и мрачно. Тучи закрывали луну и звезды, сильный мокрый ветер то швырял в лица ледяные брызги, то обдавал таким холодом, что оставалось одно желание – спрятаться под защиту стен и крыш.

Ощущения неустроенности, неприкаянности и даже тревожности добавляло и отсутствие обычной вечерней жизни на улицах – город встал.

Забастовки начались давно, но к середине месяца бастовал или просто не работал уже весь город. На заводах, где рабочие не так давно добились улучшения своих условий и бастовать не намеревались, с согласия администрации работа была также прекращена. Прекратилось движение по Николаевской железной дороге. Бастовали типографии, аптеки, банки, приказчики гостиного двора, конка, академии, курсы, высшие учебные заведения, гимназии…

15 октября замолчал телефон. Газеты не выходили, магазины не работали, лекарства отпускали только крайне необходимые.

Артисты балетной труппы Мариинского решили, что оставаться в стороне не имеют морального права. Особенно горячились Фокин и его друзья – Михайлов, Пресняков и… Павлова с Карсавиной.

Балетная труппа почти вся собралась в репетиционном зале, чтобы решить, присоединяться ли к всеобщей забастовке. Оперные отказались сразу, решив, что «политикой заниматься не будут».

Не дождавшись сбора всей группы, Петр Михайлов на правах председателя собрания принялся озвучивать претензии к администрации театра:

– Администрация считает себя вправе отправлять на пенсию всех, кто ей неугоден, после двадцати лет службы, даже если человек еще полон сил! Они просто убирают тех, кто не поддакивает!

– Чтобы освободить место новым артистам! – неожиданно раздался насмешливый голос Преображенской. Дождавшись, когда все повернутся в ее сторону, прима продолжила: – Господин Михайлов, чтобы принять вас на службу, дирекция уволила кого-то из прежних танцоров. Труппа не резиновая и бесконечно разрастаться не может.

– Но отправляют на пенсию Бекефи! Он еще мог бы танцевать.

– Конечно, пусть танцует, – ничуть не смущаясь недовольством части труппы, продолжила Преображенская, – только не здесь. Разве мало театров и трупп, где были бы рады принять хорошего танцовщика? Или пусть преподает, как Гердт, и танцует отдельные спектакли.

В отсутствие Кшесинской, уехавшей в Варшаву хоронить отца, а потом на Лазурный Берег поправлять пошатнувшееся здоровье, Преображенская чувствовала себя хозяйкой и демонстрировала это открыто.

– Но это произвол! – присоединился к возмущению Валентин Пресняков. – Так можно уволить любого!

– Почему же любого? Будьте лучшим в своем деле, и никто вас не уволит.

Насмешливый тон Преображенской вызвал бурю у протестующей части труппы. Вера Трефилова даже демонстративно пересела с того ряда, где сидела прима. За ней потянулись и другие. Произошло движение и со стороны Фокина. В результате труппа явно разделилась на две части – в одной сидела бунтующая молодежь, во второй артисты старой закалки.

Ольга Преображенская внимательно оглядывала «противников», словно запоминая лицо каждого, хотя всех прекрасно знала. Этот пристальный взгляд вынудил часть колеблющихся пересесть отдельно от группы Фокина. Образовалась и третья группа – нерешительных.

Михайлов не стал дожидаться окончания их размышлений, он принялся убеждать снова:

– Мы должны добиться самоуправления!

– Как это? – не понял кто-то из артистов.

– Самим выбирать режиссера!

– Да, – поддержали его из зала, – Петипа выгнали. За что?

– Вернуть Мариуса Ивановича!

– И Бекефи вернуть!

– Да его еще не уволили, как вернуть?

– Вот пусть и не увольняют!

И пошло-поехало…

– Самим определять прибавки к жалованью!

– И весь бюджет тоже, а то куда уходит – непонятно.

– И день свободный, чтобы не как крепостные были.

– Чтобы в этот день не могли требовать выхода на спектакль.

– И условия улучшить, а то сквозняки за кулисами…