Annularis (СИ)

У Аллена иногда был такой же взгляд, когда он наблюдал за тем, как происходила химическая реакция.

И тогда Мана пытался всеми силами заставить себя не вздрогнуть, отгоняя противные мысли.

«Ты будешь тем, кто подарит мне идеального человека», — говорил Адам с безумной любовью во взгляде.

«Ты подаришь мне любимого сына», — успокаивал его Неа, долгими бессонными ночами баюкая в своих руках.

Неа блуждал руками по его спине, сминая в ладонях и без того мятую после валяний с Алленом футболку, и Мана дрожал-дрожал-дрожал в его объятиях, совершенно не представляя, расплакаться ему или рассмеяться, потому что сейчас и здесь любимый был с ним, но завтра они отправятся в неизвестность, и не факт, что вернутся живыми.

Щеки, губы, шея, плечи… Мана доверчиво раскрывался, отдаваясь на милость рукам Неа, как всегда хотевшего сделать ему приятное и как всегда не смогшему себя сдержать.

— Мой драгоценный… Мой хороший… Мой самый важный… — мужчина беспорядочно гладил его по бокам и дергал за полы футболки, приподнимая ее вверх. Мана знал, что так Неа выражает свое беспокойство — такой же невозможно порывистый, как и их сын, он зачастую не умел выражать свои чувства словами и делал все жестами, прикосновениями, поступками.

Мане было жутко интересно, что Неа скажет, если у них вдруг появится еще один сын, но он сам пока не был уверен в правильности своих выводов.

Он проверит, когда они вернутся обратно. Он проверит, и если он прав, они будут снова счастливы, просто забыв про Семью как про страшный сон.

Хотя вообще-то невероятно сложно забыть об этом, учитывая то, сколько хранится у них на корабле всякой дряни.

И Мане ужасно хотелось выбросить всё это каждый раз, когда он заходил туда. Хотелось вышвырнуть, сбросить, разорвать и сломать, а потом сжечь, чтобы даже пепла не осталось. Чтобы Ковчег оказался пустым, чистым. Свободным. Неа иногда рассказывал, что Цукиками ужасно отягощает всё, что находится на борту, отчего он стремился заполнить лаборатории цветами и животными, яркими красками, и Мана с готовностью помогал ему настолько, насколько позволяло ему слабое здоровье.

Но дрянь оставалась. Она, казалось, прилипла к стенам и потолку, множилась и ползла по полу, чернотой обволакивая пространство, и нельзя было от неё спастись.

Но и выкинуть её они не могли. Неа несколько раз устраивал глобальную чистку, но так ничего и не сделал. И Мана знал, что его тоже застаёт ступор при попытках избавиться от этой дряни.

Потому что это напоминание.

Потому что это их лабораторный журнал.

Потому что это их спасение и наказание.

Жертва, если уж начистоту.

Мана слабо улыбнулся, заглядывая в золотые глаза Неа, и перебрал серебристые прядки седины в его волосах, выделяющиеся на фоне их черного цвета так особенно ярко, что было даже немного больно.

— О чем ты думаешь? — тихо поинтересовался у него мужчина. — В такой момент… — он пробрался руками под его футболку, и Мана судорожно выдохнул, силясь отрешиться от этих мыслей, совсем-совсем отрешиться.

— Мне страшно, — в итоге также тихо признался он. — Вдруг… Вдруг Майтра лжет? Он же… Они же с Адамом затеяли это вместе.

Неа озабоченно приподнял брови, вмиг становясь неуверенным мальчишкой, каким был когда-то давным-давно, когда прибегал к нему ночью в поисках утешения и тепла, и Мана закусил губу.

Глупый-глупый брат. Наивный и не от мира сего. Постоянно верящий в добро, хотя сам по локоть в крови и дряни.

Неа не знал, что происходило с Маной. Тот никогда не рассказывал про это. Боялся, не хотел волновать, не хотел вспоминать, хотел запереть это время глубоко внутри и не делиться им даже с самым любимым и родным человеком.

И, наверное, именно поэтому вечно летающий в облаках Неа так искренне верил в их прогнившую насквозь семью.

— Но Мана… — выдохнул он судорожно, словно пытаясь свыкнуться с какой-то омерзительной мыслью, — он же сам… пригласил нас. Неужели ты не веришь, что они могут измениться?

Мана не верил.

Мана боялся.

Мана знал, что они просто не могли измениться. Потому что каждую ночь ему снились лаборатории и ранние подъёмы в четыре утра, первые после сна приёмы инъекций, постоянные операции и приносящие нестерпимую боль ковыряния в собственном теле.

Но Неа испускал непоколебимую веру, и Мана просто не мог огорчать его своими воспоминаниями.

— Это просто… неуверенность, — негромко вздохнул он и скользнул пальцами по скуле мужчины. — Я боюсь за нас. И за Аллена… Все ведь… только нормализовалось, и менять что-то теперь… очень страшно.

Неа ласково поцеловал его в уголок рта и устало улыбнулся.

— Все хорошо будет. Все будет хорошо, — его губы слегка подрагивали, и Мана видел, что Неа сам сомневается в своих же словах. Однако… однако отказаться от них он просто не в состоянии, потому что вера его неколебима.

И это было и хорошо, и плохо одновременно, потому что… не лучше ли было просто убежать от всего этого как можно дальше, оставить это без возможности исправления, раствориться в небе как сон, как мираж?