Аноха

Горячкин сидел на груде формовочной земли и ел: осторожно на коленке отрезал кусочки сала и прожевывал их старательно, не спеша, как привык все в жизни делать не торопясь. Рядом с ним Борька глотал огромные куски хлеба, жадно высасывая молоко из горлышка. Горячкин не любил торопливости — он считал ее признаком несерьезного отношения к делу. Работал он добросовестно, его горшки были безупречны, и недаром только ему поручали делать горшки для подарков от рабочих на различные конференции и с'езды.

— Мой горшок по всему Сесесеру известен, — хвалился Горячкин, — потому — на совесть делаю…

После истории с Анохой Горячкин стал еще строже к людям и чаще ворчал на Борьку. Горячкин укорял своего соседа Борьку за спешку в работе.

— Куда ты, торопыга, гонишь? И без тебя браку не оберешься…

Борька отругивался, но землю трамбовал лучше, и горшки выходили тонкостенные, аккуратные.

Борька, облизываясь, икнул и заговорил:

— А мы в ячейке вчерась тебя выдвинули по анохиному делу обвинителем, дедушка.

Горячкин даже есть перестал.

— Что я вам, аблакат какой? Не пойду.

— Там аблакатов не надо, а ты по-рабочему покрой как следует Рябова со Степкой… Так и так, мол, где такие порядки, чтоб человека убивать за старание? Ты им там и грохни. Мол, надо выполнять промфинплан…

— Да што, опять меня учить? Вот молокососы, право. Да што в мене языка нет? И скажу… Я, может, только одно слово и скажу, а мое слово дороже твоих сотен. Понял?

— Какое ж это слово, дедуш?

— А там послышишь, торопыга. Думаешь, умней тебя и на свете нету…

Хитро улыбаясь про себя, Борька что-то чертил на бумаге и потом стремительно убежал. Бумажка осталась лежать на верстаке, и белый четырехугольник ее неудержимо тянул к себе Горячкина. Он долго крепился, но, наконец, не выдержал и заглянул в бумажку.

Прочитал, минуту растерянно постоял, собираясь с мыслями, но потом быстро, по-молодому заторопился, все ускоряя свой шаг, словно боялся, что кто-то его обгонит.

— А вот не будет по-вашему… Не общелкать вам Горячкина. Молодо-зелено… Утру я вам, соплякам, нос…

Он подошел к доске об'явлений и, схватив мел, через всю доску наискось начал вычерчивать кривые буквы… И когда перед концом работы Борька сунулся к доске об'явлений, чтобы гвоздиком приколотить бумажку о вызове Горячкина группой комсомольцев, глаза его наткнулись на дрожащие линии неустойчивых букв, выведенных мелом:

«Вызываю всех комсомолов и первого Борьку на 25 горшков один на один. Могу и суместно тож по анохину вчетвером бригадой.

Горячкин».

— Прошляпили! — только и мог вымолвить обескураженный Борька.

11

Ошибся Федос: отлежался Аноха и через пару недель сидел на кровати, поглядывая в открытое окно, обращенное в зеленую тень парка.

Не любил Аноха природу, вернее, не понимал ее жизни, встречаясь с ней только в редкие минуты. Здесь, в больнице, сначала, когда было приятно лежать бездейственно на койке и глядеть бездумно в окно, Аноха с удивлением разглядывал траву, кусты и густую зеленую крышу аллеи. А потом все надоело, и потянуло в цех. Что ж там-то теперь? И вот Аноха мысленно идет по цеху, вглядываясь в лица рабочих, — о чем они думают?

Идет Аноха, шарит глазами, но никак не может разглядеть знакомых лиц: все уткнулись в верстаки, обернулись спинами, не кажут глаз. И от этого становится Анохе тяжко, как от нехорошего сна. Он чаще начинает дышать, и липкая испарина оклеивает лоб и лицо его под повязкой…

Стукнула дверь, и в палату вошел Тих Тихч. Огляделся. Нашел глазами Аноху и молча уселся на табуретку.

Аноха не подымался, словно боялся услышать какую-то неприятную весть.

Тих Тихч сморкался, вытирая платком вспотевшее лицо, старательно отводя глаза в сторону.

На неподвижных почти крыльях влетела в палату оса и долго звенела под потолком. Аноха, вдруг схватив одеяло, начал остервенело гоняться за осой по палате.

Потом поднялся Тих Тихч и, махая кепкой, принялся помогать Анохе выкурить надоедливую гостью.

— Ну, ну лети, брат, неча тебе тут названивать! — приговаривал Аноха, преследуя осу.

— А без нее и вовсе скушно станет… — вставил Тих Тихч, вызывая на разговор Аноху.

Оса взвилась кверху и потом кинулась разом на Тих Тихча — тот инстинктивно отпрянул назад и смешно присел на корточки.

Аноха, не сдержавшись, порснул:

— Тих Тихч — испугался осы!

Аноха почувствовал свое превосходство перед Тих Тихчем и снисходительно улыбнулся.

Тогда, овладевая собой, Тих Тихч начал рассказывать Анохе о том, как подслушал он у вагранки разговор и как неожиданно раскрыл он тайну своей неудовлетворенности и томления.

— …Шагов… Я был одинок… И не понимал всей силы одиночества, которое отрезало мне путь к массе. Я работал для нее… для вас… Я хотел быть честным… Но я ошибся, думая, что моя сила во мне… Я искал причину… И нашел… В моих чертежах не было и нет человеческой теплоты, они холодны, как лед, хоть и точны; они бездушны, безжизненны, как скелет… Я искал выход. Хотел зарыться в гущу человеческих сердец и поднять их на какой-то подвиг. У меня созрели планы, в цеху… рево-люция!