Аномальная зона

Обретшие свободу зеки проводили время в обжорстве. Запасы продовольствия на складах таяли быстро. Все коровы, овцы и свиньи, птица на подхозе и на подворьях селян были перерезаны в течение нескольких дней. Прямо напротив штаба, на огромном костре, круглые сутки жарились на вертеле целые туши скотины. Блатные отрезали от них куски мяса и жрали, запивая водкой, коньяком и винами, извлечёнными из личных дедушкиных запасов. Зечки-бабёшки обживали доставшиеся от изгнанных вохровцев дома, ссорились с сожителями, орали визгливо на прижитых ещё в лагере детей – вечно голодных, в соплях и заедах, но невероятно бойких, пронырливых и вороватых.

Марципанов понимал отчётливо, что дни лагеря сочтены. Стоял конец октября – суровая пора предзимья в этих краях. То и дело моросил мелкий холодный дождь, перемежаясь с мокрым снегом и ледянистой крупой, засыпающей стылую, каменной плотности землю. Пожухла трава, порыжела, а вкрапленные в разнолесье тайги берёзы, осины и вековые дубы потеряли последнюю листву, замерли враскорячку, напоминая голыми сучьями скелеты давно вымерших доисторических динозавров. Того и гляди выпадет настоящий снег, завалит всё в округе сугробами по пояс взрослому человеку и тогда из посёлка вовсе не выбраться – разве что на охотничьих разлапистых лыжах… Но пройти сотни километров по заметённому бурелому с тёмными, смертельно опасными окнами незамерзшей трясины, в лютую стужу, со скудными запасами пищи, которую придётся тащить на закорках – на такое способен далеко не каждый. И он, Марципанов, уж точно не из их числа.

«И чего Резаный тянет? – с тоскливой злобой размышлял Эдуард Аркадьевич, сидя в натопленной жаркой баньке у камелька. – Самое время сейчас сниматься, пока земля проморженная и топь проходима. Урка тупорылый! Дорвался до выпивки и харчей, а когда припасы закончатся, поздно будет. Передохнем здесь с голоду к чёртовой матери!»

Он уже не думал о золоте, которое намеревался переправить на Большую землю, – ноги бы унести. С тоской вспоминалась прежняя городская жизнь, правозащитная деятельность – пусть не слишком щедро оплачивается, но не пыльная, не докучающая особо. Сейчас как раз осень – время получения грантов. Фондов зарубежных, пекущихся о правах человека в России, полно. На хлеб с маслом и даже с икоркой стипендии Эдуарду Аркадьевичу хватает. А если ещё историю со здешним лагерем придать гласности… Сталинизм в современной России! Это вам не инсинуации какой-нибудь Новодворской, а наглядный пример незыблемости тоталитарных традиций в этой стране!

Он топил смоляными дровами печурку в баньке, шевелил кочергой рубиновые угольки и с тревогой думал о том, сдержит ли Резаный слово, возьмёт ли его с собой, если вообще решиться на поход из лагеря, к Большой земле? А то чиркнет финкой по горлу – и вся недолга…

В один из таких томительных своей безысходностью вечеров заявился в баньку посыльный зек, обряженный, впрочем, уже в трофейный полушубок и того же происхождения чекистские хромачи, приказал, сверкнув золотыми фиксами:

– Ты это, начальник, слышь?.. Короче, пошли со мной. Там тебя пахан кличет!

Через несколько минут Эдуард Аркадьевич вошёл в кабинет, некогда дедушкин, а теперь занятый Резаным. Тот сидел, развалясь, за письменным столом, забуревший, лоснящийся от сытости, обряженный в новую матросскую тельняшку и толстую душегрейку-безрукавку на волчьем меху, в тёмно-синих галифе и в белоснежных бурках. По одну руку от пахана дымилась кружка со свежезапаренным чифирём, по другую стояла початая бутылка коньяку и хрустальная ваза для цветов, выполняющая роль стакана.

Марципанов до сих пор ходивший в драном грязном кителе со споротыми погонами и в диковатого вида раздолбанных башмаках зековского образца, так как щеголеватые хромовые сапоги урки сняли с него в первый же день, чувствовал себя кем-то вроде военнопленного во вражеском окружении.

– А-а, командир! Тебя-то мне и надо! – приветствовал его Резаный. – Садись, не стесняйся. Вот, закуривай, – и подвинул ближе к нему пачку дедушкиных папирос «Герцеговина Флор». – Говно, а не курево. «Беломор» лучше. У меня дед, дело прошлое, на Беломоро-Балтийском канале срок тянул. Там, говорили, и копыта откинул. Знатные папиросы. А нету! Кончились. На складе только самосад и махорка, да и то немного осталось…

Эдуард Аркадьевич сел, взял папиросу, покосился, облизнувшись, на коньяк. Чиркнул золотой зажигалкой, небрежно поданной паханом, и сказал с лёгким раздражением:

– Уходить надо. Зима на носу. Припасы кончаются.

Резаный пыхнул сладковатым дымком, с неодобрением посмотрел на папиросу:

– Может, с махоркой этот табак перемешать? А то никакой крепости, один запах… – Потом перевёл взгляд на Марципанова. – А насчёт того, чтобы уходить… Я, командир, вот что решил. Никуда не пойду. Мне и здесь, в натуре, неплохо.

– А как же… зима… золото? – прошелестел губами обескураженный Эдуард Аркадьевич.

Резаный ощерился, обнажив зубы, теперь сплошь забранные в золотые коронки. Потом, склонившись ближе, сказал вполголоса: