Антихрист

В обед не дали нам ни просяной лепешки, ни глотка воды. Затих Тырновград под октябрьским солнцем, насытившись судилищем над еретиками, до отказа набитый пришлым людом, но загудел патриарший колокол, за ним — клепала и колокола всех церквей и монастырей. Город зашевелился, гомон и топот поднялись, будто в праздник. Пришел тюремщик со своими помощниками, сняли с меня вретище, напялили красный холщовый мешок, крепко скрутили за спиной руки. Согнали нас вместе — шестерых осужденных: Босоту, отца Стефана, Теодосия Калеко, меня и двоих евреев, повели под сильной охраной. Едва вышли мы за порог темницы, мальчишки забегали, закричали: «Ведут! Ведут!» Сгрудился народ — молодые и старые, женщины и дети, монахи, батраки, болярские люди из ближних крепостей, — облепили галереи и окна, на крыши залезли, на деревья, ограды. Простолюдье из Девина-города, точно отощавшее стадо на водопой, высыпало на берег у Трапезицы — толкотня, брань, драки, иные взгромоздили на плечи детей. Царские копьеносцы не подпускают к лобному месту. Оно высится локтях в трех от земли, сколоченное из свежеоструганных досок и брёвен, опутанное канатами, точно корабль. На крепостных стенах и башнях черным-черно от воинов и горожан, царская дорога забита царскими служителями, как бывает, когда показывают свою искусность канатоходцы и фокусники, а напротив лобного места поставлен на столбах шатер, украшенный стягами и коврами — для царя и вельмож. На макушке — синий прапор с черным двуглавым орлом, сидит в том шатре сам царь Иван-Александр со своим венценосным сыном, позади него сверкают золотыми уборами, пурпуром и шелками боляре.

Поразили меня людские глаза. Никогда прежде не устремлялось ко мне столько глаз, никогда не доводилось видеть, что выражают они в подобный час: жестокость, любопытство, смущение и страх, словно каждый из этих людей приблизился к краю пропасти, манящей броситься вниз. Они уже отобедали и помолились, но глаза алкали страданий и смерти, в надежде узнать тайну, ради которой стремится человек к самоуничтожению. Точно сквозь сон мысленно говорил я себе: «Смерть есть прекрасное Ничто, а боль длится только пока не лишишься сознания. Уйди без сожалений, ибо и сам не ведаешь, где находишься и куда перейдешь». Я шел, медленно переступая, и один из стражников ткнул меня в спину древком копья, чтобы не отставал. Не крики, глупые насмешки и улюлюканье угнетали меня, но клепала и колокола, а потом — барабаны, забившие, когда мы приблизились к ступеням лобного места. В конце их, точно хозяин — гостей, встречал нас палач — татарин с двумя подручными, засучившими рукава. Кипит наверху черная смола — от запаха ее мне стало плохо. Ненадолго смолкли барабаны, кастрофилакс развернул свиток и огласил, кому какая назначена кара. Услыхав, что отрежут ему язык и уши, Калеко, уж на что был черный, как сарацин, тут стал желтее айвы, показал царю белый язык свой и крикнул: «На, Сатана, жри! Хоть все языки отрежь, мысль не остановишь! Будь проклят ты и царство твоё да будет трижды проклято! Сыновья и внуки твои чтобы искупали грехи твои!» По знаку кастрофилакса накинули ему на шею веревку и втащили на лобное место. Палачи повалили его. Будь руки мои свободны, я зажал бы уши, чтобы не слышать страшного вопля, к концу похожего на мычанье, и мерзостного крика толпы. Потом ввели на помост Босоту, которого всего более ненавидели царь и боляре. Коренастый, с большой головой, с расширенными, горящими ненавистью глазами, он осыпал бранью царей и вельмож, яростно проклял их. Кто-то из толпы крикнул: «Не так, Кирилл, не так! Прими крест, ты для нас святой!» Били его плетью, вырвали язык, раскаленными серебряными монетами выжгли глаза, отрезали уши. Наступил черед отца Стефана — стройный, русоволосый, с прозрачной кожей, на вид смиренный, но твердый, как кремень, он ясным голосом провозгласил: «Князья Сатаны, не страшитесь ли, что предстану я пред тем, кто — утверждаете вы — поставил вас судить по его законам?» Ему заткнули рот, и уже ничего не было слышно, кроме последнего крика его, которого не сумели заглушить и барабаны. Разнесся запах горелого мяса — раскаленным железом и смолой прижигали ему раны, чтобы остановить кровь.

Народ крестился, женщин рвало, дети плакали, многоголосый шум носился над Асеновым городом вместе с лаем собак и карканьем ворон. Бешено били барабаны, между Царевым городом и Трапезицей металось эхо.

Троих несчастных показали толпе, потом закрыли им лица и повели куда-то. Пришел мой черед взойти по ступеням.