Антиквар. Повести и рассказы

– Зачем же ты пришла? – спросил я ее, присев рядом на табурет, и на сей раз провел ладонью по ее волосам.

Она быстро подняла голову.

– Я решила, вы должны знать, – сказала она твердо и уже не так тихо. – Женя была влюблена в вас.

Вот этого я не ждал. Сон слетел с меня в один миг, без остатка, от неожиданности у меня даже занялось дыхание.

– Ты почему… почему знаешь? – спросил я с запинкой, чуть ли не хрипло. И ощутил, как спазм действительно сдавил мне горло.

Она теперь прямо смотрела на меня, и взгляд ее переменился, только я не мог бы сказать, как именно.

– У нас так было, – просто ответила она. – Мы ничего не скрывали между собой.

Стайка мыслей промелькнула у меня в уме. Тут был вопрос и о первой связи Жени, и о том, откуда Наталья подсматривала за нами, и даже о том, что сама она чувствует в отношении меня. Но сказал я другое, правду, осознав лишь к концу фразы ее смысл:

– Я ее тоже любил – нет, люблю. Я… я просто не знаю, как теперь быть – без нее.

– Вы поэтому и пошли к ней… ночью? – спросила Наталья.

Мы словно менялись ролями: теперь я покраснел и уронил голову на руки. И почувствовал нестерпимую жажду слёз. Однако сдержался и сказал только:

– Я не знаю. Я этого не понимаю сам.

Именно оттого, что я чуть не рыдал, эти слова удались мне. Это уже не была правда, а только то, что могло заменить невозможное здесь объяснение. Объяснить же все то, что я думал и знал – о себе и о Жене, – я не то что не мог, я мог, но почему-то не решился это сделать. Вернее, не почему-то: я точно знал почему. У меня был почти расчет. И если рассуждать о педагогике (а также и моей подлости), именно это было действительно непедагогично. Это было гнусно. Бог мой! Еще до сих пор у меня нет покоя в сердце оттого, что я не сказал ей в тот миг правду. Я должен был говорить. Должен был объяснять, может быть, рыдать, молить о пощаде, о снисхождении – что угодно! Но не молчать. Вместо того я молчал, молчал и молчал и, лишь справившись с дыханием, встал с табуретки и принялся разливать чай.

Она смотрела на меня теперь еще иначе, но сейчас ее взгляд был куда ясней: собственно, он был таким, как я и хотел. Оставалось лишь это проверить, и я спросил:

– Но ведь ты – не она? Верно?

Наталья опустила глаза. И это было куда точнее любых слов.

Пить чай мы не стали. Теперь уже оба голые, мы легли под мою простыню, и, сжимая ей груди и разводя колени, я изумлялся, до какой степени она не похожа на свою сестру – ни в чем, ни одной чертой. Только мое предубеждение мешало мне раньше понять это. И, помню, я вовсе не удивился, обнаружив, что тут я первый: она была девушкой, и мне пришлось приложить много сил, чтобы лишить ее девства. Она не кричала, лишь мотала головой и кусала губы. Когда все кончилось, мы замерли, крепко обнявшись и слив рты в поцелуе. И пролежали так долго, добрую четверть часа. Крови было много, я сам ушел в ванную с простыней, чтобы отстирать ее.

XX

Гадкая погода. Дождя нет, но и солнца нет. Тяжкая духота, как в конце июля. Едва совлек самого себя с кровати (той, что была мягкой) и заставил дойти до снятой квартиры. Там все было в порядке. Хозяин не наведывался, и никто другой на мое добро не зарился. Оно между тем уже приметно покрылось пылью, так что я лишь заглянул в комнату и на кухню. Погреб, нарочно заставленный мной деталями разборной мебели, в тусклом свете дня выглядел вовсе не страшно. Да, погреб…