– Ну вот, ты теперь все про меня знаешь, – сказала Светла, поднимаясь и снова посмеиваясь. – Ладно, действительно все чепуха. Во всяком случае, так лучше думать… а то станешь надеяться.
Ручка в двери провернулась: вошел отец. Светла поздоровалась с ним и потом, словно невзначай, тоже повернула дверную ручку и выскользнула в коридор.
…Наше возвращение было печальным – во всяком случае, для меня. До Одессы шел тот же корабль, но теперь он казался каким-то сырым и словно бы наспех прибранным. Меня ничто не занимало, и даже конфликт с молодцом из нашей группы, старше меня на год (на одной из служебных палуб он разбил мне губу, а я поставил ему синяк под глаз), даже это не развлекло меня, хотя давно копившаяся в мой адрес злоба на том сама собой и разрешилась. Я послонялся опять по коридорам, заглянул в зал с игровыми автоматами и застал там совсем гротескную сцену: одна из прежних трех барышень, примеченных мной, схватившись за винтовку и отвесив нижнюю губу, палила как попало наугад в качавшуюся фелуку с пиратами. Затем была гроза над Уралом – и потянулись сентябрьские унылые школьные будни, с блёклой зеленью за окном, выставлявшей одну за другой пожелтевшие ветки.
Как-то воскресным зябким утром отец сказал мне:
– Я решил сделать тебе сюрприз. Собирайся, за ним нужно съездить.
Поехали мы, как оказалось, в аэропорт. Недоумевая, я поглядывал на отца, но тот, усмехаясь, ничего не говорил. Но выглядел странно. Давно, много лет после одной ночи в Миргороде, я не видел его таким.
В порту после летней суматохи было почти пусто, и мы вскоре прошли к багажному отделению, месту для встречающих. Прибыл какой-то московский рейс. Разношерстная толпа потянулась мимо нас – и вдруг среди всей этой толпы я увидал Светлу в новомодном красном болоньевом плаще! Я чуть не перепрыгнул ограждение, дожидаясь, пока она дойдет наконец к нам.
– Здравствуйте, герр профессор, – с самой милой из своих улыбок отрапортовала она. – Ваша новая домработница прибыла в указанный срок.
– Понимаешь, – говорил где-то сбоку отец, – я подумал, что за тобой нужен пригляд, а Светле с ее специальностью совсем не плохо окончить аспирантуру в нашем университете…
– Светла! – наконец выдохнул я.
– Нет, – сказала она, по своему обыкновению словно лаская губами каждое слово. – Теперь меня, наверное, зовут Елена. Я ведь в России, и значит – русская. Или это оскорбляет твой патриотизм?
Мне страстно хотелось ее обнять и расцеловать в обе щечки с ямочками. Но я, конечно, не позволил себе этого, взял купон и отправился получать ее багаж.
Оса
– Они не приедут, – сказал Николинька.
Всем своим грузным и жирным телом он развалился на складном стульчике, и тот кряхтел под ним. Отец промолчал. Он тоже сидел на складном стульчике, но в светло-бежевой летней паре он выглядел небольшим и ладным рядом с своим переростком-сыном. Сыну еще не было пятнадцати лет. Несмотря на вечерний час, оба ждали к себе гостей. Отец был молодой, преуспевающий адвокат из столицы. «Вдовый», как он любил о себе говорить, хотя это была неправда. Он был разведен, и развод прошел бурно. В душе он дивился тому, что вот, у него был сын, такой огромный, нескладный, «сущий Безухов», но зато сильный и странно умный – где-то там, в своей математике. Кто возится с цифрами, те, по его убеждению, были все «мешки». Но сыном он гордился. Он гордился тоже своим положением – он слыл в кругу друзей либералом, едва не «правозащитником» – разумеется, в меру. Тут он был начеку. А вообще ему нравилось то, что он был здоров, подвижен; что он мог провести отпуск с сыном, и не где-то, а здесь, на казенной престижной даче (бывшем особняке с дубовой лестницей и каминным залом). Ему нравилось, что к нему в гости ехал друг, академик, великий умник и весельчак, с которым он на «ты» – вопреки разнице лет. И что хоть, правда, тот лишь просился заночевать – он вез в санаторий дочку и сам вел машину, – но зато, когда детей отправят наверх, можно будет сесть с ним здесь, на веранде, под южным небом, в версте от моря, и выпить вывезенную прошлым годом из Брюсселя бутыль. Это будет славно. Ночь тепла. Простые радости смертных нужно ценить. Тем более раз они – реальность (как у него), а не мечта. Он лишь жалел о том, что уехала Зоя (его подруга). Ею он тоже был горд. Она прошла весь путь от его секретарши («секретутки», как она говорила с хрипотцой) до почти легальной его жены, и теперь он тишком думал о браке с ней. Ее юность – двадцать два – его возбуждала. Он покосился на сына.
– Они приедут, – авторитетно сказал он. – Не в поле же им ночевать!