Антикварное золото

Кузьмич, не забывший крестьянскую премудрость, ловко связывал плененных матросов концами шкотов, которые срезал откуда придется. Пленников было всего четверо, и старик управился быстро. Закончив, он встал у фальшборта, в сторонке, сложив на стволе ружья натруженные коричневые ладони, и принялся наблюдать за схваткой с таким видом, словно сидел в ложе Императорского театра и смотрел спектакль. Равнодушие его, однако же, являло собою одну лишь видимость; улучив момент, когда дерущиеся приблизились к нему на расстояние вытянутой руки, он молниеносно просунул приклад штуцера между ногами пятящегося под неистовым напором Дмитрия Мустафы. А когда турок упал, старик камердинер ногой выбил из его руки ятаган и стукнул одноглазого капитана прикладом по лбу — не слишком сильно, в самый раз для того, чтобы остудить его боевой пыл.

— Вечно ты влезешь, старый дурень, — опуская саблю, сказал Дмитрий, который ни за что не признался бы, что помощь камердинера была очень своевременной. — Все удовольствие испортил! Ты же видел, что я с ним играю!

— Так, ваше благородие, и доиграться можно, — рассудительно и не слишком почтительно ответил Кузьмич, связывая турка по рукам и ногам. — Рассвет скоро, а у нас с вами дел невпроворот…

— Плевал я на дела, — высокомерно ответил Дмитрий. — Честь дороже!

Камердинер промолчал. Он всегда молчал, когда речь заходила о вопросах чести, справедливо полагая, что это не его ума дело, или, в крайнем случае, поддакивал. Но сейчас в его молчании Крестовскому чудилось сомнение и даже осуждение. Разумеется, старому камердинеру и в голову бы не пришло действительно осуждать хозяина, и беспокоило Дмитрия, конечно же, не суровое сопение Кузьмича, а тихий голос его собственной совести — или, если угодно, той самой чести, о которой он только что привычно упомянул. В самом деле, о какой чести можно говорить применительно к драке двух воров, не поделивших чужое добро? А их с Мустафой схватку иначе не назовешь: права на так называемый клад Приама у них одинаковые — у Дмитрия чуть побольше, поскольку он, как ни крути, участвовал в раскопках, у Мустафы поменьше, но одинаковые — то есть вообще никаких.

Крестовский убрал револьвер в кобуру, вытер клинок о свернутый парус и с лязгом бросил его в ножны. «А какие, собственно, права на это золото у Шлимана?» — подумалось ему. Раскопки велись на турецкой земле, золото нашли там же, и оно целиком, без остатка, принадлежит Турции — и по закону, и согласно условиям, которые поставило турецкое правительство, давая герру Генриху разрешение на раскопки. Но этот пройдоха Шлиман, знающий шестнадцать языков и начавший свою карьеру в буквальном смысле слова без штанов (шторм выбросил его, юнгу потерпевшего крушение корабля, на голландский берег в одних кальсонах, и это в шестиградусный мороз), что называется, обул турок в лапти. Его жена, красавица Софья, вывезла золото из страны в корзинах с капустой и овощами. Турецкие чиновники пялились на нее, капризную европейскую миллионершу, увозящую из Турции в Грецию несколько корзин зелени, как баран на новые ворота. Дмитрий Крестовский был свидетелем этого поучительного зрелища.

От глупых турок, проморгавших бесценное сокровище, мысли его вполне естественным образом перешли на личность госпожи Шлиман, красавицы Софьи. О, она и впрямь была красива, шикарна, образованна и хорошо это знала. Она — жена «Колумба археологии», миллионера, ученого с мировым именем. Но за время, проведенное на раскопках, Дмитрий познакомился с людьми, которые помнили и другую Софью — Софью Эстрагоменос, благовоспитанную красавицу из небогатой греческой семьи. Когда баснословно богатый и удачливый коммерсант, потомственный почетный гражданин Петербурга, купец первой гильдии герр Шлиман решил изменить свою жизнь, он ликвидировал дело и сбежал в Париж, оставив в северной столице жену Екатерину, урожденную Лыжину, и троих детей. В свои сорок шесть лет он посещал лекции в Сорбонне, а потом, прослышав, что штат Индиана собирается принять новый закон о разводе, открыл дело в Индианаполисе. Приехав в Грецию, которая всю жизнь неодолимо влекла его к себе, он начал поиски новой спутницы жизни, которая, по замыслу этого ученого осла, должна была олицетворять собой Грецию: быть прекрасной, как статуя Праксителя, знать древнегреческий, любить Гомера… Знакомые сосватали ему семнадцатилетнюю Софью Эстрагоменос, которая с честью выдержала устроенный женихом экзамен. Но вот на вопрос, почему она хочет выйти за него замуж, простодушное «олицетворение Греции» заявило: «Родители сказали, что вы очень богаты, а мы так бедны…»