АнтиNаполеон

Я приоткрыл дверь, чтобы передать этот приказ господину Пелару, не выходя из комнаты императора. Вернувшись к его кровати, я стал упрашивать его, умолять принять облегчающую микстуру; все мои усилия были напрасными, он отклонял все мои настоятельные просьбы, так сильно было, даже в присутствии самой смерти, его желание умереть.

Несмотря на упрямые отказы императора, я все же продолжал упрашивать его, когда в комнату вошли Коленкур и Иван. Его Величество сделал знак рукой герцогу Виченцкому подойти к постели и сказал ему: „Коленкур, я поручаю вам свою жену и ребенка; служите им так, как вы служили мне. Мне недолго осталось жить!..“ В этот момент речь императора была прервана новым приступом рвоты, но более слабым, чем предыдущий: В это время я пытался сказать герцогу Виченцкому, что император принял яд: он скорее понял меня, чем услышал, так как рыдания сдавили мое горло до такой степени, что я не мог отчетливо произнести ни слова. Господин Иван подошел к императору, и тот спросил: „Вы думаете, что доза достаточно сильна?“ Эти слова оказались для господина Ивана полной загадкой, ибо он и не знал о существовании мешочка, во всяком случае. насколько это известно мне, и он ответил: „Я не понимаю. что Ваше Величество имеет в виду“. На это император не ответил ничего.

Господин герцог Виченцкий, господин Иван и я, объединив наши усилия в общей мольбе к императору, наконец убедили его, хотя и не без трудностей, выпить чашку чая. Правда, когда я в спешке наполнил ему чашку, он отказался пить, сказав: „Оставьте меня, Констан, оставьте“. Но в результате наших удвоенных усилий он в конце концов выпил чай, и рвота прекратилась. Вскоре после этого император успокоился и заснул; Коленкур и Иван неслышно вышли, а я остался в комнате один, ожидая, когда он проснется.

После нескольких часов сна император проснулся, и, казалось, он выглядел, как обычно, хотя его лицо все еще имело следы перенесенных страданий. Пока я помогал ему подняться, он не произнес ни одного слова, относящегося, пусть косвенно, к той ужасной ночи, которую мы только что провели. Он, как обычно, позавтракал, только немного позднее; его лицо приняло свойственное ему спокойное выражение, он даже казался более веселым, чем когда-либо в последние дни. Было ли это результатом его удовлетворения по поводу того, что он избежал смерти, бывшей для него столь желанной в момент отчаяния, или же следствием появившейся у него уверенности, что ему следует больше опасаться смерти на поле боя, чем в собственной постели? Как бы то ни было, но счастливое сохранение жизни императора я объясняю тем, что яд, хранившийся у него в фатальном мешочке, потерял свою эффективность».

* * *

Сравним показания этих двух очевидцев. Коленкур пишет, что находился рядом с Наполеоном в эти драматические часы, а камердинера Констана позвали лишь под конец, когда прошли приступы рвоты, и смерть, угрожавшая императору, отступила. Констан утверждает обратное: он находился рядом с Наполеоном, а лишь потом император попросил его позвать Коленкура и доктора Ивана. С этим все понятно, каждый хочет лишний раз погреться в лучах чужой славы, пусть даже при таких не самых приятных обстоятельствах. Все люди честолюбивы, а взгляд честолюбца всегда устремлен туда, где ему хотелось бы быть, а не туда, откуда он пришел.

Коленкур утверждает, что Наполеон потребовал его к себе в три часа ночи; Констан пишет, что пришел к Наполеону в полночь, то есть на три часа раньше. Согласно Констану, это он рассказал Коленкуру о том, что император принял яд; Коленкур заверяет, что сам нашел стакан и бумажку с остатками яда. Констан говорит, что знал о существовании яда, который император всегда носил на шее со времен Испанской кампании; Коленкур утверждает, что Наполеон попросил для себя яд после событий под Малоярославцем, когда он чуть было не попал в плен к русским казакам. Наконец, Коленкур четко указывает, что самоотравление Наполеона имело место в ночь с 12 на 13 апреля 1814 года, Констан же пишет, что это было в ночь с 11 на 12 апреля.

Поиск несоответствий в показаниях можно было бы продолжать и дальше, а ведь перед нами рассказы двух людей, явно находившихся возле Наполеона в ту страшную ночь. Что же тогда требовать от историков, которые сами вообще ничего не видели, а лишь занимаются вольным пересказом событий с чужих слов?

* * *

Историки XIX века, как всегда, многословны и склонны к литературным излишествам. Зачастую они дают даже больше всевозможных деталей, чем непосредственные свидетели событий. При этом почти все они повторяют версии Коленкура или Констана.

Так, например, Адольф Тьер в своей «Истории Консульства и Империи» пишет: