АнтиNаполеон

Самоубийство — величайшее из преступлений. Какое мужество может иметь тот, кто трепещет перед превратностями фортуны? Истинный героизм состоит в том, чтобы быть выше злосчастий жизни.

Наполеон

Для тех, кто привык видеть Наполеона самым великим человеком в мире, все дальнейшее произошло с ужасающей скоростью: еще в октябре 1812 года император смотрел на руины захваченной Москвы, а в конце марта 1814 года враги Наполеона победоносно вступили в поверженный Париж. А в ночь с 12 на 13 апреля 1814 года, находясь в Фонтенбло, Наполеон предпринял попытку самоубийства. Единственными непосредственными свидетелями этого события были, судя по всему, Арман де Коленкур, герцог Виченцкий, и камердинер Наполеона Констан, и они подробно описали произошедшее в своих «Мемуарах». Впрочем, и многие другие, в том числе и те, кого там вообще не было, впоследствии начали излагать свои версии, во многом сходные с версиями Коленкура и Констана, но грешащие нестыковками и противоречиями.

Не стремясь к каким-то глубоким открытиям, хотелось бы просто представить эти различные свидетельства «очевидцев», а вслед за ними и продукты умственной деятельности многочисленных историков; и все лишь для того, чтобы лишний раз подтвердить простую истину, сформулированную 300 лет назад Шарлем де Сент-Эвремоном: «Все историки обещают нам правду, и ни один не передает ее без искажений».

* * *

Арман де Коленкур писал свои «Мемуары» в 1822–1825 годах, базируясь на заметках, которые он делал, служа Наполеону, практически ежедневно. Однако эти интереснейшие «Мемуары» были опубликованы лишь в 1933 году. Коленкур пишет:

«Ночь с 12 на 13 апреля 1814 года. В три часа император потребовал меня к себе. Он лежал; ночная лампа слабо освещала, как обычно, его комнату. „Подойдите и садитесь“, — сказал он мне, едва я вошел, это было в его стиле. Он мне сказал, что предвидел, что его разлучат с императрицей и сыном; что его обрекут на всякого рода унижения; что его даже попытаются убить, по крайней мере унизить, что для него было еще хуже, чем смерть. Жизнь, которую он мог вести на острове Эльба, не смущала его, одиночество никогда не было для него чем-то страшным. Он считал своим долгом написать историю своих походов, отдав тем самым долг памяти участвовавшим в них смельчакам. Эта возможность доказать своим бывшим товарищам, что он не забыл их, даже нравилась ему, но он не мог смириться с необходимостью подчиняться наглому победителю, своему тюремщику, и он должен был быть готов ко всему. Ему повсюду виделись убийцы, все средства были хороши для предателей, бросивших его, чтобы избавить Бурбонов от него; ему не позволили бы добраться до Эльбы. Он хорошо оценил ситуацию и продумал свое положение. Он не мог смириться с мыслью, что его имя будет стоять в договоре, который касался только его и его семьи, не затрагивая интересов ни нации, ни армии. <…>

Я задыхался и уже не мог сдерживать слезы, которые, помимо моей воли, текли по моим щекам. Император, казалось, был очень тронут этим: „Я хотел бы, чтобы вы были счастливы, мой дорогой Коленкур, — сказал он с трогательной добротой, — вы заслуживаете этого…“ Затем, помолчав некоторое время, он заговорил снова: „Очень скоро меня не станет. Тогда передайте мое письмо императрице; сохраните ее письма вместе с портфелем, где они хранятся, чтобы вручить их моему сыну, когда он станет большим. Передайте императрице, что я верю в ее привязанность; что ее отец плохо обошелся с нами, чтобы она попыталась получить для сына Тоскану, что это моя последняя воля. У Европы нет никаких причин, чтобы не обеспечить ему приемлемое существование, ведь меня уже не будет! Скажите императрице, что я умираю с чувством, что она дала мне все то счастье, которое от нее зависело, что она никогда не была поводом даже для малейшего моего недовольства и что я сожалею о троне только из-за нее и сына, которого я сделал достойным управлять Францией“.

Он говорил слабым голосом, с выражением страдания и частыми перерывами. Я не могу выразить ту боль, какую вызвала во мне эта сцена; я задал несколько каких-то вопросов; но он мне ответил словами: „Послушайте, время не ждет“. Я пытался узнать, что с ним происходит. Икота причиняла ему большие страдания. Я умолял его позволить мне позвать гофмаршала двора. Я хотел воспользоваться случаем, чтобы пригласить доктора Ивана, но он отказывался видеть кого-либо. „Мне нужны только вы, Коленкур!“ — сказал он. Напрасно я искал предлог выйти, чтобы позвать кого-нибудь; он удерживал меня с силой, которой невозможно было сопротивляться.