Антипитерская проза

Водитель в маршрутке, как назло, оказался медлительным, вислоусым лапотником. Налег на руль и грезит, как какой-нибудь рыбак на льду. Еще что-то мычит неразличимое. Пристроился за троллейбусом и ни вправо, ни влево. В салоне сидели одни бабы и два угрюмых подростка.

— Не могли бы вы прибавить газа, молодой человек? — наконец не выдержала собственного смятения и синего пыльного зада троллейбуса Людмила Павловна.

— Нет, — отрезал вислоусый и еще ниже накренил покатые потные плечи.

— Правильно, наш Никитич не везет, не тычет, — в тишине произнесла Людмила Павловна.

Ей очень хотелось двинуть этого тихохода в мокрую спину.

Насупившиеся пассажиры были недовольны ее поведением.

Им нравилась дорожная канитель, а тут эта нервная тетка не может найти себе места. И они озирали ее одинаковым взглядом, полным психиатрического осуждения.

— Я не Никитич, я Леонидыч, — отозвался водитель на удивление задумчивым басом.

— Неужели? Все равно не тычет. — Людмила Павловна поискала поддержки и, не найдя, вздохнула иронично.

Вдруг она поперхнулась то ли от толчка в бок, то ли от непонятного комка, перегородившего горло. Она наклонилась вперед и мгновенно прошелестела губами самую маленькую молитву на свете. Когда ее губы в последний раз прошептали «Господи», плотный воздушный шарик провалился вовнутрь, и дыхание стало свободным. От происшествия остались лишь крупные капли на ресницах и ярко-красные пятна на шее.

Водитель оглянулся на нее и поднял усы с иносказательной игривостью. Их изнанка у корней была темная, не выгоревшая, а округлая поверхность — свалявшаяся, ржавая.

Серж пожаловался своей жене Надежде, а Надежда со смущением поспешила передать матери слова мужа, что почувствовал он себя на этот раз плохо тотчас после того, как Людмила Павловна троекратно поцеловала его при встрече на Московском вокзале. Только она отстранилась от него и только он успел промокнуть платком ее слюни на щеках и частично на носу, как у него стало останавливаться сердце.

В панике добравшись до дома, он лег высоко на подушки и всю ночь, боясь умереть, разговаривал, однако не позволяя Надежде вызвать «неотложку». Он говорил жене, что опасается не собственно смерти, а неосуществленной жизни. Полнота и законченность личной судьбы — вот то условие, которое надо непременно исполнить, если хочешь без обиняков перебраться в мир иной и занять там достойное положение. Он говорил о самом великом и трагическом недоразумении, которым Бог поразил своих одиноких агнцев. Оно состоит в том, что при реальном существовании этого и загробного миров обитатели того и иного ничего не ведают друг о друге. Память при переходе из одного мира в другой очищается моментально, сознание и подсознание меняются местами. Он говорил испуганной, завороженной Надежде, что именно теперь ему нельзя давать дуба, именно теперь, когда он получил долгожданное приглашение в Москву.

К утру он угомонился и даже начал похрапывать негромко, что делал, когда был абсолютно здоров, даже сквозь сон остерегаясь перевалиться на бок, собирая в кулак крупицы спящей воли, переплетая свои жесткие, иссушенные пальцы с тревожными пальцами жены.

Не выспавшись, Надежда попеняла матери. Людмила Павловна испытала чувство комичной неловкости.

— Он совсем с ума спятил! — воскликнула она.

— Нет, — возразила Надежда. — Он назначен заместителем председателя Госкомитета.

— Я от всей души хотела его поздравить.

— Не надо было его целовать, мама.

— Он тебя все равно бросит, — выпалила Людмила Павловна.

— Что ты каркаешь, мама?

— Я каркаю? Ты слепая, дочка.

Людмила Павловна не успела договорить главного — дочь положила трубку.

«Отравился моим поцелуем! Как такое в голову может прийти? — негодовала Людмила Павловна. — Тоже мне, офицер КГБ. Недреманное око. Ипохондрик проклятый, неврастеник, мучитель. Вот из-за таких горе-защитничков и развалился Советский Союз, из-за слизняков, бездельников, скрытных выпивох. Не успел получить майора, как раздался в теле, даже веки набрякли, китель перестал сходиться, что-то с пуговицами мудрили».

Выйдя на пенсию, подполковник Волгин стремительно полысел, словно от каких-то внутренних ядов, от афронта, от язвительной тщеты. Год сидел дома с газетами, мылся по три раза на дню, культивировал болезненную брезгливость, ждал команды влиться в новый кадровый поток соратников, хлынувших в столицу. Последнее время беспрестанно разглагольствовал о Москве, называл ее Царьградом, паузы делал лишь для того, чтобы заглянуть собеседнику в глаза и зарегистрировать его верхоглядство.