Антипитерская проза

Людмила Павловна вошла в подъезд с усталым огорчением, вызвала лифт, вспоминая Ленину жалкую мать. В кабинке лифта пахло свежей мочой, на полу дрожала желтая лужа. Людмила Павловна отшатнулась и стала подниматься на свой этаж пешком. Сообразила: «Это Леня. Нарочно приезжает сюда гадить».

«Наша порода живучая, — думала Людмила Павловна. — Мама умерла в восемьдесят пять. Если бы не упала и не сломала бы шейку бедра, жила бы со своим здоровым сердцем и сейчас. Мама тоже недолюбливала своего беспечного зятька и, оказалось, была недалеко от истины. Я теперь опустошена, больна, взвинчена и так одинока, что мне кажется, что меня не существует даже наедине с собой. Однако я знаю, что все переживу и окажусь на поверку счастливой. И это моя главная тайна».

По телевизору шла передача «Окна». Людмилу Павловну не могло обмануть правдоподобное поведение действующих лиц. Она понимала, что все эти коллизии и душераздирающие кульминации срежиссированы молодыми бессовестными крохоборами. Потешаются над населением. Она понимала, что они родились лишь для того, чтобы исказить картину мира, остудить теплоту существования. Она не сомневалась, что в домашней обстановке эти расхристанные циники превращаются в вежливых маменькиных сынков. Сложнее с бесноватыми дочерьми. Те если суки, то суки везде. Она смотрела на ведущего и видела сквозь его животные манеры, его самовлюбленные жесты пологую, бабью презрительность. Она верила, что бывают мужчины с сугубо женским образом мыслей. Из этого пружинистого, внешне брутального актера, по мнению Людмилы Павловны, могла бы получиться при ином раскладе горделивая, привлекательная пуританка.

Людмила Павловна сняла с головы все заколки и резинки, и ее опаленные, рыженькие волосы упали до середины лица. Если пряди еще сохраняли последнюю краску, то макушка была совершенно белой. Людмила Павловна вздохнула: волосы погибали уморительно. Зато не выцветали глаза. Они продолжали быть карими, чистыми, смелыми. «Почему говорят, что глаза зеркало души?» — недоумевала Людмила Павловна. Ей казалось, что теперь это высказывание звучит по меньшей мере неестественно. У нее порой возникало ощущение, что ее глаза с течением времени перестали принадлежать ей, что они — чужие, не ее, другого существа. Когда глаза закрываются, человек как будто разворачивается и уходит от себя прочь в противоположную сторону.

Людмила Павловна перед сумеречным зеркалом вырядилась в пух и прах: надела малиновое тесное платье из бархата, коралловые бусы и серьги, толстые кольца червонного золота. Потом она опустилась в кресло с альбомом, полным семейных фотографий. До этого вечера он лежал среди документов в кофре, обитом перфорированной бурой кожей.

Людмила Павловна перекрестилась, прочитала самодельную крохотную молитву и стала переворачивать один за другим рыхлые напластованные листы. Вот покойный муженек в санатории, почему-то с гитарой, с пьяным прикусом, с провалившейся, гниющей щекой, с легкомысленным взглядом, невыносимый и уже неизлечимо больной. Папа, почти неизвестный, в гробу, другой фотографии не осталось. Мама смотрит изможденно, с упрямством. Некая опустошенность обнаруживается в выбившихся из-под платка черных, глянцевых локонах. Вот она сама, Людмила Павловна, летняя, юная, в шестидесятых, в белом в красный крупный горошек платье, которое до сих пор цело и хранится в чемодане на антресолях, улыбающаяся с дерзким прищуром будущему счастью. Вот зрелая дочка, у моря в дымчатых очках, с высокой ломкой шеей, красивая, извилистая, с нежным овалом, излучающим негу. Рядом с ней внучка Людмилы Павловны, смешливый плоский подросток, в отца беловолосая и светлоглазая, с отливающими светом длинными лодыжками. Пляж, на котором они расположились, так зализан волнами, так отполирован солнечным огнем, что напоминает в сепии молодое крепкое человеческое тело — с этими буграми бедер, барханами грудей, впадинами подмышек, ложбиной живота.

Вот, наконец, и зятек! Здравствуй, Серж! Здравствуй, горе луковое! Не ожидал такой телепатической встречи? Что-то ты здесь скучный в командировке на Северном Кавказе, с затененными глазницами, с облупленным ромбовидным носиком, в кургузой, спутанной, красноватой бородке. Не идет она тебе. Это тот случай, когда борода не увеличивает, а, напротив, уменьшает размягченную мужественность. Голубовато-серое небо, волнистые холмы на втором плане, как будто покрытые мелкой, как у овцы, зеленой шерстью, под ногами горячая калька, а ты такой расстроенный, затаившийся! Камуфляжный головной убор скрывает перламутровую плешь, о которой не сразу догадаешься, глядя на вьющиеся виски. В пятнистых штанах и армейских ботинках стоишь ты как-то по-балетному неудобно. Куртка распахнута на груди, под ней воинственно виднеется тельняшка в катышках и крестик, вылезший наружу. Ремень перетягивает середину живота не сильно, щадяще.