Антипитерская проза

Андрей вспомнил эту русскую фамилию. Он слышал ее от Константина, который два года назад приезжал к Андрею в Петербург. Константин называл братьев Катасоновых живоглотами. Один брат служил начальником станции, другой был директором мелькомбината. «Через них не протиснуться, — сетовал Константин. — Стоят плечо к плечу. Чужаков не пускают. Умных боятся, как бы не оттерли их в сторону. Я водителем у старшего работал. Уволил, когда заметил, что вокруг меня мужики стали собираться не водку пить, а обсудить перспективу. Движения не любят. Зачем вы сюда приехали, беженцы проклятые? Нам и без вас невмоготу в степи. По их наводке даже били меня оренбургские бандиты. Двум людям машины починил — нельзя. Кредит на дом хотел взять — половину им отдай. С таджиками душевнее, чем с этими русскими Катасоновыми. У старшего сын в Питере бандит. Приезжал на «мерседесе», уши в загривок вросли, в шортиках, жарко ему всегда, потом обливался...»

Фарид, длинный и костистый, пивший весь вечер неумело, с судорогами лица, когда друзья Константина разошлись, проводил Андрея до дверей уже умолкнувшего дома. Смиренным шепотом он сообщил Андрею, что не успел у Константина попросить руки Натули, что они уже живут вместе и что Натуля беременна от него. «Ты не против будешь, если мы поженимся с твоей племянницей?» — спросил Фарид. «Я же не решаю такие вопросы», — ответил Андрей, которому Фарид, его ровесник, с этими подростковыми усиками показался похожим на мелкого мошенника, из тех, что цепляются к прохожим на Невском проспекте.

Андрей лег в прохладных сенях, на памятной раскладушке. Здесь запах умершего брата сквозь щели над притолокой двери поднимался к потолочным балкам, увешанным сухими вениками. Оттуда путь лежал в открытое пространство.

Андрей помнил, как показывал Константину Петербург. Константин, сидя сзади в автомобиле, восторженности не проявлял, как будто видел города и крупнее, и величественнее, и знаменитей. Правда, когда выходил из машины, старался ступать по тротуару осмотрительно, словно боялся продавить плитку, словно шел не по живому городу, а по городу, только что найденному в древнем кургане и едва обдутому от пыли. «А вот Медный всадник!» — похвастался Андрей. «Дурной конь, — отозвался Константин. — И морда, как у пьяного мужика. Народу подавит, если сорвется».

Константин сокрушался, что здания были непоправимо обшарпаны и объедены. Он отворачивался к набережным, к Неве и мостам. На них он смотрел с припоминающим прищуром. Белые ночи не давали Константину уснуть. Он выходил курить к вытяжке на кухню. После очередной бессонной ночи Константин засобирался домой, не понимая любви младшего брата к давке большого города. В последний вечер Константин в подпитии покаялся, что в какой-то момент упустил Андрея из виду, тогда как надо было притянуть его к себе после смерти отца. «Нет, брат, я другой», — возразил Андрей. «Нет, братишка, ты такой же, — твердил Константин. — Только много прочитал и мало видел». Черты лица Константина были насыщены какой-то укоризненной гордостью. Константин уезжал счастливым, потому что предательство младшего брата на поверку вышло мнимым, потому что Андрей оказался не чужим ему вовсе.

...Константина похоронили стремительно, почти молниеносно. Небо было синим и равномерно солнечным. В этом преувеличенно ясном свете поселок умершего брата понравился Андрею. Листья на фруктовых деревьях были чистыми и сочными. Огород с красной ровной землей и побегами уходил далеко от дома к реке, которая теперь текла отчетливо, и неторопливая сила ее течения говорила о полноводности. Дальше, за рекой, до горизонта виднелся шелестящий бор, и только за ним, невидимая, чувствовалась степь, по которой вчера неохотно шел поезд с Андреем. Улица Чехова была покрыта новым, черным, нагретым асфальтом. Людей было немного — только хоронившие, уже известные Андрею. Деревенское впечатление дополняли кудахчущие куры, мучительно мычащая корова, дежурный собачий лай и запахи мокрого рубероида, смородины, резиновых калош, шелушащейся краски. Утром пронесся небольшой дождь, и несколько его капель остались на лице Константина.

За грузовиком с гробом шли одни беженцы. Племянник Леша показал Андрею на мрачного толстяка в спортивном костюме у соседнего дома. «Старший брат Катасонов, — пояснил племянник. — Живоглот». Живоглот, вероятно, страдал гипертонией, поэтому смотрел на скорбную процессию, как на болезненную рябь. Его потное, обвислое, рдяное лицо почудилось Андрею знакомым. Зачем он вышел на улицу с таким смертным предчувствием, с таким страхом жизни? Катасонов, в свою очередь, всматривался в Андрея. Затем повернулся к своей калитке. Может быть, в этот момент он вспомнил слова Константина, битого по его указке, что отмстится, мол, всемеро вашему брату, что не долго вашему времени быть. «Дурак, сам виноват», — думал старший Катасонов. Взгляд младшего брата покойника, этого столичного жителя в длинном черном пиджаке, показался ему обидным и опасным.