Антипитерская проза

Константин всегда казался Андрею человеком несуетным и объективным. Он, конечно, мог что-то мухлевать по ходу повседневного существования, но хороших людей, даже глупых и неуклюжих, старался не обижать. Был саркастичен, расчетлив и жалостлив. В советские времена в Душанбе он долго работал водителем-дальнобойщиком, а потом, почувствовав необходимость придать своей природной степенности как бы законный статус, одеть ее в приличествующий ей костюм и галстук, стал главным механиком автобазы. Его друзья — рыжий Миша, Ренат, Василий, Оскар — иногда выражали недовольство его насмешками, бунтовали несколько дней и приходили мириться как к старшему среди них — не по возрасту, а по отношению к жизни. С годами неравноправной дружбы они привыкли не придавать значения некоторой стремительной обидчивости Константина, стоило ему понять, что успехи его друзей превосходят его собственные и происхождение их случайно и нелогично. Его раздражало, если друзья начинали любоваться вспышками этой его сиюминутной человеческой слабости. В такие моменты он мог потерять равновесие, и дело пару раз заканчивалось мордобоем. Так он сломал челюсть Мише рыжему, который шумно проставлялся по случаю выигрыша в «Спортлото». Потом он навещал Мишу рыжего в больнице с раскаянием, теряющимся в шутливом тоне. Добродушный Миша рыжий, конечно же, простил Константинову жестокость, но в дальнейшем боялся его дружеских похлопываний.

Константин к сорока годам не утратил атлетической стройности. Его лицо выглядело молодым и правильным, и глаза были молодыми и строгими.

Иногда Андрей был свидетелем того, как в этих синих глазах, может быть, чересчур неприятно светлых, возникала капризная тоскливость. Константин садился у окна и продолжительно курил. Непременно у окна, чтобы его никто не видел, только домашние — его красивый профиль, а он видел тенистый двор под навесом виноградника, с мозаикой из солнечных и темных пятен. Теперь Андрей понимал замирания старшего брата. Он понимал, что и его собственная душа соткана из такой же, жалобно колышащейся ткани. Он чувствовал и в себе нарастание беспредметного, проклятого отвращения. Он понимал, что умрет спокойно, когда это отвращение станет для него единственной жизненной ценностью и последней радостью. Размышления о смерти получались гармоничными, художественными, полными силы жизни. Смерть Константина прозвучала пронзительно и назидательно, ее очистительное дыхание будто сдуло пыль с судьбы младшего брата. Андрей увидел, что его путь теперь слился с непройденным путем брата, и теперь Андрей должен идти не столько к своей звезде, сколько к звезде Константина. Как будто живая душа Константина не желала оставаться бесхозной.

Из Петербурга Андрей самолетом добрался до Самары. До медвежьего угла Константина, станции с татарским, не запоминающимся названием, поезд, набитый как в войну, шел четыре часа. Андрей вспомнил строчку из песни: «А до смерти четыре шага».

Половину дороги Андрей, притулившись с краю жесткой полки и закрыв глаза, томился простодушным, туземным любопытством соседей-пассажиров. Пахло детскими запахами: ранеткой, кумысом, слежавшейся, обрызганной дождичком евразийской пылью, вареными яйцами, клейкими березовыми листьями, близким туалетом, благостными телами тревожных старушек. Наконец Андрей догадался узнать у проводницы, есть ли в поезде вагон-ресторан. Та ответила, что есть, и указала направление с явным осуждением, кивком головы в буклях. Уходя отсюда совсем, закрывая неуправляемую дверь вагона, шагая в качке навстречу грохоту и скрежету, Андрей услышал реплику, относящуюся безусловно к нему, контрастирующему с этим допотопным бытом: «На похороны, видать. Не здешний. Москвич, что ли?»

Кажется, это был голос женщины, в съехавшем набок парике, которая смотрела на него полдороги бессмысленно, как в точку на стене, решая про себя то ли жизненную, то ли математическую задачу. Вероятно, она была сельской учительницей, о чем свидетельствовали ее почерневшие у десен зубные коронки и этот размышляющий, педагогический, нравственный взгляд. Андрей почувствовал себя претенциозным в черном, стильно длинном пиджаке, из нагрудного кармана которого едва торчал мобильный телефон.

Остаток пути он провел у окна в осклизлом вагоне-ресторане. Он всё рассказал о своем брате и о его кончине буфетчице, ухоженной и внимательной девушке, на редкость в этих краях услужливой, с умеренным макияжем, с белесыми бровями, с улыбкой, понимающей людей из больших городов, с приятным средневолжским говорком. Может быть, только поначалу ей не понравился Андрей, когда, забыв название своей станции, достал из кармана бумажку и не сразу прочел, куда он едет.