Антипитерская проза

«Обрати внимание, бомж отогрелся и начал хамить. Изучает с ненавистью».

«Смешно. Даже бомжа можно превратить в некого современного человека. Каким-нибудь пустячком: например, вдеть ему в ухо серьгу. И вот уже не отбросы общества, а, извините, маргинал».

«Есть люди, не совершающие дурных поступков, но выглядят они все равно не добрыми».

«В том, что этим людям и этому времени ты абсолютно не нужен, никакой обиды быть не должно. Но презрение к этим людям ты вправе выражать в открытую».

«Зачем? Мне грех жаловаться. Есть своя глубина, свое раздолье. Никакой изматывающей экстенсивности, только интенсивность».

«Вот, видишь, женщина-менеджер. Когда она за рулем, у нее недовольный вид: неужели, мол, не понятно, что мне надо уступать дорогу всегда. Ее жизнь — офис, мелкое производственное жульничество, муж-слуга, приевшийся любовник, периодически — мальчик-стриптизер по вызову. Она с полным правом относит себя к «золотому миллиарду».

«Я не понимаю женщин, которые позволяют себе читать всякую дрянь, какую нормальный человек даже в руки побрезгует взять».

«У этой тонколицей брюнетки с оборонительным взглядом — болезнь, боль, больницы с ловкачеством врачей».

«Как радостно опешила!»

«Скулы как груди».

«Вкрадчивая язвительность цивилизации».

«Всё же люблю нежные и сильные формы. Комфорт, секс, долгожительство».

«Секс добропорядочных стариков уродлив. Правда, секс у хулиганистых стариков ничего. Хулиганство — заместитель молодости».

«Смешно, Русаков. Подают сперва хорошее вино, а когда напьются, — худшее».

«Мы были на разных стадиях, поэтому плохо понимали друг друга. Один из нас ушел вперед и забыл, какого оправдания может заслуживать другой».

«Не говори, Русаков».

«Эти — другая порода людей и на другом витке жизни: либо завидуют либо презирают».

«Как они ни пыжатся, лживые идеи не проходят, вот они и злятся».

«Душа устроена справедливо. Справедливость чуда...»

«Если ты понял, кто ты есть, иди дальше, не оборачивайся».

«Посмотри — известный в городе кидала. Скрывается, готов убить кредиторов. Дома у него отец-инвалид, прикованный к постели, и желанная женщина Алла».

«Почему Алла?»

«Я его знаю и ее знаю».

«Ты помнишь свою жену, Русаков?»

«Как же? Помню. У нее был низкий, хрипловатый голос интеллигента-курильщика. Ахматовский грассирующий кашель и большая ленинская голова. Она всегда просила меня сыграть ей на трубе. А я даже не знаю, куда нужно в трубу дуть — в узкую или в широкую горловину».

«Ба! А вот и главный редактор педофильского издательства пожаловал».

«С этим, с телевизионным патриотом. Уморительная морда. Вдруг разразится долгой, слюнявой, метафорической тирадой, потом замолкнет непроницаемо, как будто капроновый чулок на голову напялит. Глаза в чулке сплющатся, и от патриотизма останется только какая-то негритянская маска».

«Недобрый ты, Русаков!»

«Наша главная фамильная черта — деликатность. Отец был человеком необразованным, по сути, бывшим крестьянином, но деликатность в нем была врожденная, и в деде, замешанная на природном смущении, крепостном чинопочитании и поразительной наблюдательности. Вглядывался в каждого человека так глубоко, как будто хотел разглядеть в нем сам дух, увидеть дух в человеке чуть ли не на физическом уровне».

«Да куда там вглядываться? Сплошной обмен веществ».

«Постой, а ты, оказывается, левша. Это подозрительно. Как же ты крестишься?»

«Перестань, Русаков. Тебе хорошо известно, что я не крещусь... Ладно, мне пора. А то мы с тобой заболтались. Как персонажам Достоевского, чтобы жить, надо бесконечно разговаривать».

«Иди и бойся тех, кто не любит пунктуацию».

«Смешно. Здесь недавно по телевизору один современный деятель искусств очень правильно вещал о мученической природе творчества, приводил в пример Пушкина, Гоголя — и вдруг минуту спустя великими поэтами называет каких-то прощелыг, как раз из тех, кто обходится без запятых. То ли этот деятель по привычке врет, то ли у них у всех теперь каша в голове».

«Врет. Если кто-то вам теперь скажет, что он писатель, не верьте ему. Сейчас настоящему писателю должно быть стыдно называться писателем».

«Ладно, пока, Русаков. Насмешил ты меня».

3 

Теперь, спустя время, тех, кто ненароком вспоминал о Русакове, осталось не больше, чем пальцев на руке.