Антиподы

Екатерина Пентюхова встала около семи часов, чтобы идти на работу. Работала она на заводе «Спецэлеватормельмаш» или СЭММ, как сокращенно называли его все: от директора и до последнего мальчишки на поселке. Работа недалеко от дома, если заваливающийся от времени барак можно было назвать домом.

В одноэтажный бараке, приземистом, с подслеповатыми окнами, общим коридором и десятком комнат, было прописано не более пятнадцати жильцов, но фактически проживало не менее сорока. «Татаро-монгольская орда» говорили сами о себе жильцы барака. Иногда величались цыганским табором. Это кому как нравилось…

Власти района и руководство завода СЭММ принимали все меры, чтобы расселить из барака людей, а сам барак пустить под слом. Выносилось с десяток всяких решений и постановлений, не меньше работало различных комиссий и подкомиссий, но барак, как Кощей Бессмертный все жил и жил, неподвластный законам власти и природы.

Каждый год из барака отселяли людей в благоустроенные квартиры. Однако освободившиеся комнатушки тут же занимали невесть откуда прибывшие люди: мужчины и женщины, сожители и сожительницы. Причем с чадами обоих полов и разных возрастов. Те сначала держались осторожно, даже настороженно, тише воды, ниже травы. Но, обжившись, чувствовали себя едва ли не хозяевами, будто сто лет тут жили. Барак ведь, и нравы в нем барачные…

Когда-то, давным — давно, подобным образом в барак вселилась и сама Катерина вместе с мужем Толиком, дочерью Любой и сыном Василием. Было ей тогда около тридцати лет, и славилась она среди барачных товарок добротностью тела и зычностью голоса. Еще — отсутствием склонности к спиртному. За последнее ее звали «белой вороной».

А еще раньше, когда ей было восемнадцать-девятнадцать лет, знакомые парни и девчата ласково величали ее на английский манер коротким и звучным именем Кэт. И даже муж Толик в первый год супружества иногда, в минуты интимного откровения, также жарко шептал на ушко: «милая Кэт». Но потом, когда родила первого ребенка и, как большинство женщин, после родов значительно раздобрела, другим словом, как корова, он ее уже не звал.

«Что разлеглась, как корова?» — язвил полупьяно. «Опять жрешь, как корова…» — заглядывал в рот, попрекая куском.

Может, в Индии обращение к девушке или женщине «корова» и ласковое — корова там священное животное — но не в России, не в Курске. Обидно было. Однако поначалу терпела. Позже сама ответные «ласковые» слова находила — козел вонючий, кобель бесстыжий…

В бараке она прожила около десяти лет, но ей казалось, что всю свою жизнь. Ибо пропиталась барачным духом до кончиков волос. Мужа вскоре после того, как они вселились в барак, посадили. В первый раз, но не в последний…

Как признавали сами обитатели трущоб, тут царило поголовное пьянство, ежедневные ссоры и мордобой. Поэтому ничего сверхъестественного в том не было, если время от времени кого-то из обитателей барака сажали. Вот и ее Толик после очередной попойки поссорился с соседом Петрухой Косым. Да и пырнул того с пьяных глаз кухонным ножом, которым перед этим резал закуску: шмат сальца, головку лука и полбуханки серого хлеба. И загремел Толик-алкоголик после суда на этап. А, находясь на зоне, еще «раскрутился» на трояшку. И пошло — поехало. В итоге оказалась она замужем, но без мужа.

Особо печалиться о нем ей времени не было, надо было кормить двух вечно голодных «галчат», поэтому работала днем и ночью. Получала приличную по тем временам зарплату: сто двадцать рублей. Хватало на еду и кое-какую одежду. Умудрилась даже телевизор «Рекорд» купить. Правда, в кредит.

Да и как печалиться, когда он до осуждения довольно часто бил ее. Бил без всякой причины. Просто нажирался до потери пульса и начинал, по его же собственному мнению, «воспитывать». Дети орут, а ему хоть бы что. Бил руками и ногами по всем частям тела, по голове, по лицу, по туловищу. Не стеснялся нанести удар сапожищем и в пах. Изверг был законченный. Поэтому, когда его осудили, обрадовалась: «Туда ему, козлу, и дорога».

У соседей Шаховых, Вороновых и всех иных творилось то же самое, поэтому никто никогда ни за кого не заступался. Наоборот, тишком радовались. Грешно, да что поделаешь…

Всякий раз после очередного процесса «воспитания» она забивалась в какой-нибудь угол и выла там волчицей, но тихо, не в голос, затыкая себе рот рукавом ватника или фуфайки, пропитанных заводской пылью, мазутом и соленым потом. Только тело ее крупное дрожало и ходило ходуном от обиды и боли, от зеленой тоски и безысходности. И чтобы заглушить обиду, стала все чаще и чаще прикладываться к рюмочке. Сердобольные соседки подучили.

— Э-э-э, милая, — говорила Шахиня (так все звали соседку Шахову Пелагею), — выпьешь красненькой, и на душе полегчает, словно Боженька босыми ножками прошелся!

— Такова уж наша бабская доля, — поддакивали другие. — Где бьют, там и пьют.