Антипутеводитель по современной литературе

Вот сюжет из нового сборника Павла Крусанова. Провинциал Пал Палыч и петербуржец Петр Алексеевич идут на охоту. Первый — оптимист, и у него все спорится, а у второго в душе раздрай. Под конец автор объяснит причины оптимизма и меткости Пал Палыча: тот, оказывается, поймал своего черта, закрыл в банке и отныне свободен от вмешательства адских сил… Другой сюжет. Демьян Ильич, хранитель экспонатов в музее петербургского вуза, славен тем, что где-то достает чучела редких животных. В финале выяснится, что хранитель — колдун: в редких зверей он превращает преподавателей и студентов… Еще один сюжет: петербургский кондитер Андрей приглашен на праздник к приятелю, который хвастается талисманом, могущим усилить творческие способности. В конце рассказа кондитер-завистник, не выдержав искушения, похитит талисман, однако тот усилит не художнические, а лишь воровские таланты Андрея…

Истории забавные, если бы не одно но: забавны они только в нашем сверхкратком пересказе. Писатель Крусанов — давно не дебютант; сегодня он принадлежит к литературной номенклатуре, входит в жюри, пишет манифесты, мелькает в лонг-листах премий и т. п. Словом, малые формы ему не по чину. А потому каждая из упомянутых выше историй занимает не две-три страницы, а двадцать-тридцать. Попробуйте увеличить в десять раз самый веселый анекдот про Вовочку или Василь Иваныча — и вы получите такое же вялое занудство. Нагоняя объем, автор оттягивает финал, придумывает лишние фабульные загогулины, вводит ненужных персонажей, злоупотребляет «неиграющими» деталями. А куда деваться? Вместо восьми анекдотов печатать восемьдесят? Да где их взять, если и так парадоксов не хватает? В рассказе о переселении душ злоумышленник в итоге предсказуемо превратится в ворону. В рассказе о вахтере, который эксплуатирует «малый народец», на голову негодяю обязательно упадет каменный идол этого народца…

Почти все рассказы выстроены по одной неклассической схеме: вслед за кисельно-вязкой экспозицией, занимающей три четверти объема текста, следует молниеносная — а порой и скомканная — развязка. Чтобы на пути к финалу читатель не заснул, автор взбадривает его стилистическими перлами («внутри у него толкалось свежее переживание», «незаметно задумался», «пьянящий ветер нежданной оставленности» и пр.), а чтобы не появился соблазн перескочить через абзац-другой, писатель громоздит сложноподчиненные баррикады, опутанные колючей проволокой причастий и придаточных. «…Петр Алексеевич, примостившись на бетонном парапете, воздвигнутом на обочине в том месте, где под дорогой пролегала труба, дававшая подземный проход речке…» Не устали? А ведь процитирована еще не вся фраза, а лишь ее часть.

В аннотации к книге Крусанов назван «прозаиком с явственным питерским акцентом», и недаром. Свой «акцент» он демонстрирует окружающим, как тельняшку или боевой шрам. Даже в метафорах, даже там, где обстоятельства места для сюжета не важны, автор расчехлит орудия и покажет весь топографически-географический арсенал. Знай наших: «Горело охрой Адмиралтейство, на шпиц которого, как на штык, незримо нанизали, отправляясь в ад вечности, страницы петербургского текста золотые и серебряные сочинители». Кр-р-расота, да и только!

Впрочем, стоп. Один сюжет, связывающий художественные тексты с географией, все же следует упомянуть. Достоевскому молва приписывает знаменитую фразу: «Все мы вышли из гоголевской «Шинели»…» На самом ли деле он ее произнес, или это сделал какой-то иной классик с берегов Невы, не имеет значения: важна не персона, а прописка. Хотя Гоголь был уроженцем Полтавской губернии, а главное произведение создал в Риме, имя писателя в истории русской словесности уже навечно привязано к Северной столице. И в каких бы жанрах ни творили сегодня здешние литераторы, каждый из них и впрямь получил в наследство от автора «Носа» и «Портрета» эксклюзивное право на фантастическое допущение.

Это и есть важнейшая петербургская литературная «фишка»: даже в кондовом реалистическом сукне прячется дырочка, сквозь которую писатель может ускользнуть из царства удушливого детерминизма в иные, непредсказуемые измерения. Но это одновременно и самая большая петербургская ловушка: внедрение Невероятного в ткань обыденного — прием обоюдоострый; при неосторожном обращении с ним материал рвется, дырочка разрастается в Черную Дыру и может со свистом проглотить все оттенки здравого смысла. Примерно такая беда происходит с рассказами из сборника Крусанова. В столкновении реализма с фантастикой побеждает авторский произвол, а логикой жертвуют ради сиюминутного эффекта. После таких жестоких манипуляций у наследственной гоголевской шинели уже нет шансов уцелеть: она обречена вся превратиться в неопрятные лохмотья, которые восстановлению не подлежат.

Созвездие большой жратвы

Дмитрий Липскеров. Теория описавшегося мальчика: Роман. М.: АСТ