Антология ивритской литературы. Еврейская литература XIX-XX веков в русских переводах

Мой тесть недавно спросил меня, что я посмотрел в театре. Раз-два в году хожу на спектакли, расхваленные критиками. Иду один. Жена ни в кино, ни в театре никогда не была. Нет у нее никакого желания «смотреть эти глупости». А я уже несколько лет бываю в театре, не скрываясь, рассказываю об этом жене и даже тестю. В театре или в кино сижу в кипе. Тесть относится к этому, как к выброшенным деньгам и времени.

— Ну-ну, чего такого умненького показывали в твоем театре?

— Так, чепуха на постном масле.

Мой ответ ему по душе. В конце концов, зять у него не дурак, падкий на бессмыслицу, и, упаси Боже, не еретик или греховодник.

— И сколько же ты отдал за билет?

— Пять лир…

Я заплатил пятнадцать.

— Ну, подумай! Пять лир можно было употребить более разумно. На доброе дело — милостыню. Да что говорить, ты и сам понимаешь. Я, конечно, не считаю это, не дай Бог, большим грехом, но здоровья это душе не прибавляет.

— И не отнимает, — пытаюсь я плюсом нейтрализовать минус.

— Что не прибавляет, то отнимает. Если певчей птице, посланной от престола Господнего в наш грубый земной мир, всякий раз не прибавлять по богоугодному делу или по щепотке святости, она погибнет.

— Я попросил бы… — напускаю на себя хмурый вид, из которого следует, что я не хочу слушать нотации.

— Да бросим этот разговор. Я вовсе не собираюсь тебя учить.

Мой бедный тесть не знает, как ему быть со мной. Двое из его сыновей и один зять отошли от религии. Я же соблюдаю Закон. Так что уж лучше поберечь меня, насколько возможно.

Я достиг приемлемого компромисса со своей средой. В первую очередь, по части одежды. Уже через два-три года после женитьбы перестал носить по субботам и праздникам штреймел, а фетровую шляпу и кипу под ней обязательно ношу. Обычно хожу в костюме и при галстуке. Пальто долгополое. В синагогу надеваю длинный до пят халат, подпоясанный кушаком. Борода у меня таких размеров, что в ней утопают пейсы, но холеная и красиво подстриженная. Головного убора не снимаю никогда, даже в театрах или в том кафе, куда почти ежедневно хожу играть в шахматы. Ношу арба канфот. Благодаря лысине, которая увеличивается от года к году, щекотливый вопрос о светской прическе отпадает сам собой. Итак, внешность и платье имеют первостепенное значение в моей среде. Чем скрупулезней человек соблюдает положенный внешний вид, тем надежней он защищен от соблазнов. У набожных одеяние — броня, защищающая их от неверующих. Штреймел удерживает человека на расстоянии от мест греховных и распутных и приводит в круг Торы, молитвы и богобоязненности. Внутри Меа-Шеарим каждая группа имеет свои опознавательные знаки. Одни носят кафтан из арабской ткани в золотую и черную полоску, другие, главным образом польские и галицийские хасиды, черный капот из атласа и шелка. У тех красные чулки на будний день и белые на субботу, у этих черные чулки и только. Тут завязывают воротничок шнуром, там застегивают его на обыкновенную пуговицу. У одних штаны выпущены на чулки, у других, наоборот, заправлены в чулки, а третьи вообще носят широченные белые штаны, перетянутые резинкой, а чулки заправляют под нее. Та же история со шляпами: у иерусалимцев и галицийцев фетровый котелок. Шляпа у твериан и других тоже фетровая, но с высокой тульей. Хасиды цадика из Гура[214] носят войлочные шляпы. Что касается подпоясывания синагогального одеяния, то иные ограничиваются вшитым в халат поясом, а хасиды цадика из Гура и некоторые другие перетягивают кафтан широким арабским кушаком. Различия есть даже в носовых платках. А я еще ничего не сказал об особенностях, связанных с молитвой, омовением рук, распевом, воздыханиями, стенаниями, прочисткой носа и со множеством всякого другого-прочего.

Человек узнается по особенностям его одеяния и поведения, которые служат ему как бы свидетельством принадлежности к той или иной группе или фамильным гербом. Эти вопросы волнуют сердца и занимают умы многих иерусалимцев, зачастую превращаясь в повод для ссор и препирательств, а иногда даже в причину семейных трагедий. Для человека, стремящегося к совершенству в жизни, вполне естественно с той же неистовостью стремиться к совершенству и во всем своем внешнем облике. Это еще и способ хранить обычаи, укорененные в семейных преданиях, и идти по стопам праведников. Человек, одевающийся напоказ под таких-то великих ортодоксов, тем самым провозглашает, что старается изо всех сил подражать им и в других, куда более главных вещах, как-то: молитва, кошерная пища, пасхальные правила и миросозерцание. Есть в этом элемент некоего публичного обязательства.