Антология ивритской литературы. Еврейская литература XIX-XX веков в русских переводах

Он стоит передо мной и молчит. Изучает меня серьезным пристальным взглядом. Этакий человечек, почти настоящий, только очень маленький. И не разберешься, что он такое — личность со своим собственным мнением или оболочка одна. Между нами молчание. Улыбаюсь ему, корчу смешную рожу. Он глядит на меня все с той же серьезностью. Напяливаю подушку себе на голову — мгновенная улыбка, зажглась и погасла. Отползаю в угол кровати, заворачиваюсь в одеяло с головой — и вот уже зловещая рычащая палатка двинулась на малыша.

И тут он расхохотался. Плотина прорвана, упрямство позабыто. Он начинает мне рассказывать быстро-быстро на своем детском языке что-то такое, очень важное и совершенно бессвязное. Дело заключалось в тракторе, который наехал на большой камень, потом с него съехал. Дальше возник папа одного мальчика, «каколе раненый». Я не совсем понял, кто раненый — папа или мальчик. И в довершение всего появилась «узасная змеюка», она ползла к столовой «злослых».

Многих слов я просто не понял. Честно пытался, но это требовало слишком больших усилий, и мне это очень быстро надоело. В его повествовании не было ни завязки, ни кульминации, ни резюме. Случайный набор фактов. В конце концов он иссяк. И произнес последнюю фразу: «Дичка пить». Но тут я почти сразу догадался, чего он просит.

Вместе мы отправляемся на кухню, и я спрашиваю, не желает ли он попробовать замороженной воды. Изумлению его нет предела. Долго колеблется. Наконец все-таки решает рискнуть. Наливаю в стакан немного воды, вынимаю из морозилки ванночку, выламываю несколько кубиков льда и бросаю туда же. Обеими ладошками он берет стакан, осторожно отпивает, затем облизывает плавающие льдинки — и снова поражен. Лед кусается. Но парень не спасовал. Заговорщически подмигнув, аккуратно ставит стакан на стол, пальцами выуживает оттуда один кубик и принимается его грызть.

К тому времени, как я принял душ, побрился, оделся и выпил чашечку кофе, Яали сгрыз пять кубиков подчистую.

В глубине души я не был уверен, что такой способ закаливания детей — наилучший, но это меня не слишком заботило. В то утро я твердо для себя решил, что буду баловать его, позволять все, что он ни пожелает.

А то он что-то грустный.

Если бы, например, мне пришлось опекать любимую женщину, нет, по-настоящему любимую, неужели я бы в чем-нибудь отказал?

На скорую руку прибираю комнату, и вместе с Яали, который сидит у меня на коленях, мы разрабатываем план предстоящего дня чудес.

Во-первых — зоопарк. Львы, обезьяны, медведи, волки.

Во вторых — порция мороженого.

В-третьих — плавательный бассейн.

В-четвертых — еще порция мороженого.

В-пятых — игрушечный танк, мы купим его в магазине. Без танка никак не обойтись, он будет прикрывать огнем деревянные трактора Яали от неприятеля.

В-шестых — сказки перед сном.

И в-десятых — если найдем настоящие качели, хорошие качели, покачаемся на них.

Он выслушивает все эти планы с завидным хладнокровием. Потом сползает с моих коленей и молча встает рядом. Как две капли — ее поза, так же непринужденно ведет плечиком, спина тонкая, гибкая. Движения изнеженные, чуть неряшливые. Немножко «портретная» задумчивость.

Опускаю руку ему на макушку, достаю гребенку, расчесываю тугие кудряшки малыша. Вдруг он обхватывает ручонками мои ноги, прижимается к ним… так по-детски. Наверняка решил, что родители бросили его здесь насовсем и теперь у него есть только я.

Опять я расчувствовался. На сей раз едва не до слез. Я подхватил его, поднял над головой и снова поцеловал в оба глаза.

Может, как раз в тот миг пришло приятное понимание того, что мальчик целых три дни будет в полном моем распоряжении.

Наконец отпускаю его. Легкая дурнота подступает к горлу. Надеваю солнцезащитные очки, короткий взгляд в зеркало — все в порядке — и отворяю дверь. Весь мир тонет в потоках солнечного света.

Вдвоем мы выходим в Иерусалим, застывший в знойной молчаливости.

<…>

Иерусалимский зоопарк

Поход в зоопарк оказался зряшной потерей времени. Яали еще слишком мал, и все мои попытки заинтересовать его ничем не увенчались. К животным за решетками он остался равнодушен. С полным безразличием взирал на жирафов и слонов. По-моему, он разглядел у них только ноги, а все, что выше, не заметил. Волки, львы и медведи нагнали на него скуку, крикливая стая обезьян — ленивое недоумение. Орешки, что я совал ему в руку, он выбросил в канаву. Затем едва не на час задержался у клетки с самыми обыкновенными курами. Живейший интерес вызвала маленькая собачка, которую тащила на поводке одна дама. А раздавленный черепаший трупик на одной из дорожек привел его в трепет.