Антология литературы для детей. Книга 1

Не знаю, сколько я ее искал, но я уже вымок до нитки и замерз: начали отбивать чечетку зубы. И – никого вокруг. Пришлось сдаваться: я махнул на галошу рукой – но потерял время; снег под ярым солнцем раскисал окончательно, так что дальше идти было еще хуже: он уже не держал меня: я просто-напросто полз по дороге, волоча за собой торбу. Это был какой-то кошмар: я выбивался из сил и замерзал посреди родной улицы, в двухстах шагах от дома, под ярким горячим солнцем!

Мне уже приходилось переживать смертельный страх. Правда, все произошло тогда в секунды – я даже не успел как следует испугаться.

То было прошлым летом; меня давно дразнили белоснежные лилии с оранжевыми сердечками внутри – они плавали среди круглых листьев на черной воде речного омута под горой. И нужен-то мне был всего один цветок – заглянуть внутрь и понять: что там, внутри цветка, за огонек горит? Чтобы разгадать тайну, я притащил длинную палку и стал тянуться ею до ближнего цветка. Я осторожничал: знал, что – чревато, а плавать еще не умел. И надо же: в момент, когда палка коснулась цветка, среди плавучих листьев что-то громко плеснуло – скорей всего, щука – не водяной же и не русалка: в доме у нас не верили в них и нас приучали не верить, – но я вздрогнул, поскользнулся на мокрой глине и шлепнулся в воду.

Палка меня выручила – не дала сразу пойти ко дну. О, как я боролся тогда за жизнь: как отчаянно, до белого кипения молотил руками воду, как сдирал ногти, впиваясь пальцами в скользкую глину берега, как вжимался в нее лицом, грудью, животом, подобно древнему земноводному существу медленно выползая из воды на сушу! И как, выбежав потом на сухой обрыв, подальше от воды, стоял, испуганный, с бешено колотящимся сердцем, весь мокрый и грязный – но и счастливый, торжествующий, оттого что вырвался из страшной пучины, не поддался ей!

Однако снежная стихия в тот мартовский день никак не хотела меня выпускать. Я уже выбился из сил в проклятом месиве из сырого рыхлого снега; никогда больше я, кажется, не чувствовал такого бессилия.

Не пойму: как у меня хватило тогда сил доползти до дома?… Бабушка раздевала меня донага возле теплой плиты, а я пытался рассказать, где потерял галошу, и не мог – так отчаянно стучали зубы, а из глаз ручьем лились слезы, хотя плакал я редко – за слезы безжалостно дразнили и дома, и на улице: «нюня!», «плакса!», «раз-два-три – сопли подотри!»…

Бабушка напоила меня горячим чаем с молоком, уложила в постель, укрывши поверх одеяла маминым полушубком, и ушла, пообещав найти распроклятую галошу – не только чтобы успокоить меня: в то военное время галоши были ого-го какой ценностью!.. А я, как только она ушла, вылез, несмотря на неуемную дрожь, из постели, подошел и приник к окну – удостовериться, что она в самом деле, взявши лопату, отправилась со двора. И долго-долго ждал, а потом снова торопливо влез в постель – унять дрожь и икоту от слез – когда она, наконец, показалась со злополучной, чудом спасенной галошей в руке. А я, окончательно успокоенный, впал в забытье.

Заболел я тогда жесточайше. Отчетливо помню картины бесконечно-вязкого бреда. Обычно утрами, проснувшись, я любил разглядывать рыжие пятна потеков на потолке и старался угадать в них человеческие лица, фигуры лошадей, собак, овец… Теперь эти пятна ожили и пульсировали, кружились, наплывали одно на другое, и я никак не мог остановить их взглядом. Пятна превращались в страшные, злобные звериные морды: они шевелились, скалили зубы; я никак не мог узнать в них знакомых животных: теперь это были тигры, медведи, крокодилы – и волки, волки, волки… Что волки, это понятно – о них столько было разговоров в те годы: то забрались в хлев и задрали у кого-то корову, то растерзали в поле коня вместе с седоком в санях, то сожрали школьницу прямо на дороге – остались лишь валенки с ногами внутри… А однажды в начале зимы бабушка показала мне в окно: «Вон они, проклятые!» – и я в самом деле увидел, как далеко-далеко на белом снегу после первой пороши осторожно пробиралась через ставшую реку цепочка волков, чтобы обосноваться на зиму в болотистой речной излуке вблизи от деревни; я даже посчитал их: пятеро! А весной, в ледоход, они уходили обратно, в заречные чащобы, ошалело прыгая по льдинам… Ну ладно, это волки, обычные у нас тогда звери. Откуда же остальные-то?… Как я думаю, просто мама читала мне во время болезни сказки про них, и в моей голове всё шло кругом…

А когда я выкарабкивался из бреда, меня разрывала такая нестерпимая тоска, что хотелось не просто плакать – а выть по-звериному, и когда никого из взрослых в доме не было, я давал себе волю: выл до изнеможения. Потом засыпал.