Антология народничества

Поэтому мы категорически заявляем Вам, что 1) если в течение двух недельного срока, совершенно достаточного для полного выяснения дела, не будет выпущен на свободу каждый из арестованных, против которого не будет ясных улик в убийстве генерала Мезенцева; 2) если, в течение их содержания под арестом, против них будут предприняты меры, оскорбляющие их человеческое достоинство или могущие вредно отозваться на их здоровье, – то смертный приговор над Вами будет произнесен.

Наши требования скромны и разумны – Вы не можете не согласиться с этим. В любом из европейских, хотя и далеко не благоустроенных, государств каждый гражданин пользуется такими правами. Не наша вина, если нам приходится добиваться их, приставив Вам нож к горлу.

Но если наши требования умеренны, зато тем беспощаднее мы будем в случае их неисполнения. Помните это. Помните также – что Вам приходится иметь дело не с кляузниками, а с революционерами. Никаких уверток мы не признаем. Вы ведете дело об убийстве Мезенцева – поэтому держать людей, по этому делу привлеченных, за найденные у них книжки, газеты, паспорта, печатки или что-нибудь подобное – в данном случае то же, что держать их без всякого повода. […]

Едва ли нужно пояснять, что до Вашего «внутреннего убеждения», а тем более до Ваших «подозрений» – нам нет никакого дела. Гейкинг тоже держал в тюрьме невинных, потому что был внутренне убежден в их виновности. […]

В заключение, считаем нужным сообщить Вам, что 1-е предостережение делается совершенно конфиденциально. Распространяться оно не будет. В подлинности же этого документа можете убедиться из того, что он написан на надлежащем бланке и за печатью Комитета.

13. С. М. Кравчинский (Степняк)*

Из письма С.М. Кравчинского В.И. Засулич* (24 июля 1878 г.)

Не знаю, виновата ли в этом краткость вашего письма […] или же краткость вашего свидания с Кропоткиным* вследствие чего вы не успели вполне его узнать, но только тот портрет, который нарисован в вашем письме, – не его портрет. Прежде всего, он решительно неспособен командовать и еще менее организовать кого-нибудь. Он человек идеи, но идеи бесплотной, абстрактной и кабинетной, а не облеченной в плоть и кровь практической жизни. Он совершенно лишен той гибкости, того умения применяться к человеку, к настроению минуты и обстоятельствам, которое дает человеку возможность вести множество людей к той цели, которой он хочет. Он, заметьте, не щадит никогда никого, совершенно не умеет убедить несогласного. Может только увеличить рознь между им и собою. У него всегда одно: интерес идей, убеждения, а вовсе не практический результат; о нем он совершенно не думает. Таким образом не создашь себе кружка, не организуешь партии. Но в нем есть зато огромные достоинства – это большая импульсивная сила: всякое свое убеждение он высказывает, как фанатик, теоретик, сжившийся, сроднившийся со всякой своей мыслью, связавший и сцепивший ее со всем своим миросозерцанием. Что до меня, то я решительно затруднился бы сказать, будет ли он играть роль в русском движении, т. е. большую, или нет. В нем столько противоположных качеств: великая сила убеждения и полная непрактичность, абстрактность, о которой я говорил.

Но это все не так важно. Я очень верю в ваше чутье; к тому же у вас был и оселок, о который вы могли испробовать твердость ваших представлений, – это Дмитрий[148], знающий его чуть ли не десяток лет. […]