Антология русского советского рассказа (60-е годы)

А когда выпил кофе, он спрятался, как ему показалось, от буфетчицы за высоким столом, скоренько оборвал закупорку на горлышке и, не вынимая бутылку из кармана, нагнув ее, налил в пустой стакан водки.

— Это что ж такое-то! — услышал он голос буфетчицы. — Читать, что ль, не умеешь! А ну-ка, мотай отсюдова быстро!

Глазунов оглянулся на нее, увидел недобрые глаза и рот и сказал виновато:

— Да господи, сейчас… Жалко, что ль? Озяб…

И пока буфетчица бранно кричала на него, милицией грозилась, торопливо выпил водку.

— Вот и все, — сказал он ласково. — Чего кричишь! Ведь я ж не хулиганничаю… И ухожу.

Но буфетчица не унималась, и тогда он, прикрывая горлышко пальцем, улыбаясь виновато, сказал опять, направляясь к двери:

— Ухожу, ухожу… Виноват. Ухожу…

На плиточном полу валенки его печатали мокрые большие следы, и, увидев их, Глазунов заспешил, подумав, что сейчас за это на него тоже накричит буфетчица.

«Эх, мать честная, — подумал он, выйдя на платформу, — стаканчик-то я забыл прихватить… Жалко».

Но подумал об этом он уже весело и с каким-то озорством, как будто натворил невесть что и сухим из воды вышел.

И мотивчик знакомый пришел ему вдруг на память, когда он к автобусной остановке шел, и захотелось запеть ему полюбившееся: «Эх да космонавт, тихонечка трогай…»

Он вспомнил о жене, о том, как приятно ей будет, когда он шоколадки ей отдаст, и, напрочь забыв о сыне, об Алексее Петровиче, подошел к людям, ожидавшим автобус, и стал разглядывать их лица. Лица у всех были хорошие и добрые, и хотелось ему улыбнуться, глядя на эти лица, хотелось поговорить с кем-то по душам, о чем-то хорошем поговорить и серьезном, о делах, о заботах, о людях разных…

Много было женщин в очереди и мало мужчин. В тех краях, куда ходил этот автобус, вообще было мало мужчин: не приживались они там, потому что, наверно, поселок фабрикой своей стекольной манил.

Женщины везли авоськи с едой, холщовые мешки, и чуть ли не каждую из них знал или видел когда-то Иван Кузьмич.

Эта, в плюшевом черном полупальто, в Горянах жила, и та, помоложе, в сером платке, тоже в Горянах, а эта как будто в Бабухине, старая, в длинной телогрейке с подвернутыми рукавами. А та, у которой сапоги резиновые лаком поблескивали и которая семечки сплевывала в красный кулак, в Мелечкине выходила.

Была среди женщин красивая одна девушка с авоськой в руке. В авоське из-под разорванной газеты оранжевел ноздреватый бок апельсина, и такими же оранжевыми казались румяные батоны, мягкие на вид и лакированные. Эту девушку впервые видел Глазунов и с удовольствием поглядывал на лицо ее, на щеки, которые она согревала в дымчатом воротнике, и на волосы ее, блестящие, золотистые, как луковая чешуя.

«Вот ведь на свете какие красавицы есть, смотреть на них и то удовольствие. Жили бы все на свете такие красивые… Жена моя такая ж красивая была, соседка еще краше, а я и подавно красавец. Вот бы жизнь-то была! Ну а в крайнесь-то случае хоть бы женщины одни были красивые, а мужики — все, как один, неказистые. Чего бы тогда бабам делать? Все за некрасивых и выходили бы — куда тут денешься! И была бы у меня тогда вот такая красотка жена, как эта, и ножки бы такие, и чулочки, и все так далее… Мать честная, — подумал он, — влюбился никак совсем!»

Хотелось ему потрогать ее осторожно, но чтоб не обиделась она, чтоб не подумала чего дурного о нем… Неужели нельзя? Вот ведь какая досада — нельзя.

И так он размечтался о ней, что и времени пролетевшего не заметил.

Подъехал автобус, развернулся уверенно, раздвинул скрипучие дверцы, и повалил оттуда шумный народ. А женщины, которые смирно стояли, теперь уже в руках держали свои поклажи, мешки и сумки и, когда последний пассажир вышел из автобуса, ринулись сразу в узкие дверцы и загалдели.

Иван Кузьмич о красавице своей позабыл и тоже втиснулся в эту толпу, расталкивая плечами, и тоже покрикивал на передних, которые в дверях заклинились с мешками своими и сумками.

— Хватит места! — кричал он. — Чего как овцы!

Но никто не слушал его, да и сам он тоже как будто не слышал своих слов, сам он тоже протиснулся к дверцам, ухватился за край, дожидаясь, когда женщина впереди заберется и освободит ему путь. А потом подтянул ногу, поставил ее на ступеньку и весь напрягся, вытаскивая себя из насевших сзади тел. Спотыкаясь, еле успевая подобрать ноги, он поднялся, потянул за собой пальто и вдруг услышал, как кокнулось что-то тяжелое и стеклянное внизу, под ногами, там, где блестела внизу окованная железом ступенька и где были другие какие-то ноги, колени, сапоги.

— Ай-яй-яй! — сказал он, попятившись назад, на толпу. — Бутылку я уронил! Ай-яй-яй!

А люди закричали на него, и кто-то из женщин подтолкнул его кулаком в спину.

— Какую еще бутылку! — крикнула женщина. — Осколки тебе, что ль! Паразит проклятый, пальто мне обрызгал… Что там у тебя в бутылке-то было? Масло?