Антология русского советского рассказа (60-е годы)

Иван Кузьмич как услышал ругань эту, так и перестал жалеть о бутылке. Ему теперь, когда уже в автобус взошел и на сиденье плюхнулся, ему надо было женщине этой, которая ругалась, объяснить, что не масло растительное, а водка была в бутылке. Но та уже сама понюхивала палец, соображая, что по запаху не масло это, а обыкновенная водка.

И когда она успокоилась, Глазунов опять с отчаянием подумал о разбитой бутылке, о дырявом своем кармане, о куриной лапше, под которую он и хотел выпить водочки со своей женой.

«Чуть ли не полная была! — подумал он. — Выпил-то я не больше ста пятидесяти грамм… Ай-яй-яй…»

Все люди взошли уже в автобус, расселись на передних местах к окошечкам, успокоились, и Глазунов увидел, что мест в автобусе было еще достаточно. Весь задний диван пустовал.

— Вот ведь как! — сказал он с обидой и злостью.—

Лезут, как овцы, а мест сколько хочешь. Никакого порядку!

— Невелики убытки! — сказала та, которой пальто он обрызгал.

— Вот-вот — невелики! — ответил Глазунов, не зная, что сказать, и умолк, потому что увидел он вдруг рядом с собой возле окошечка красавицу свою.

Она сидела смирно и задумчиво, поставив сумку на колени и стараясь не касаться плечом мокрого и еще затянутого льдом стекла. Лед этот на стеклах таял и был прозрачным, как слюда.

И, поглядев на большую свою, красивую соседку, с которой тесно было сидеть, Иван Кузьмич вздохнул и сказал ей с усмешечкой:

— Целую почти поллитру разбил.

А девушка улыбнулась ему с добром. Хорошая у нее получилась улыбка, усталая, как после бани, и располагающая. И Иван Кузьмич, повернувшись к ней, прижавшись к ее коленям, принялся ей рассказывать все по порядку. Она молчала и, казалось, слушала. А он говорил тихо и задушевно, словно где-нибудь на работе, во время отдыха, рассказывал о себе он человеку, с которым вместе устали они и наработались… и оттого понимали друг друга лучше друзей.

Автобус так и отправился полупустым, никто не взошел в него и в Салькове, только женщина какая-то незнакомая, старая вышла*

Дорога совсем почернела уже, и в полях появилась из-под снега бурая, как навоз, земля. Небо нависло дымное, с сизыми размытыми пятнами, отсыревшее и тяжелое.

Все это видел Глазунов — и небо, и землю с тающим снегом — в маленькую щелку на стекле, не затянутую льдом. Видно, поддувало в этом месте и не затянуло в мороз.

Рассказывая, он смотрел в эту щелку на мелькающие поля, деревни, леса и совсем забылся в своем рассказе. О красоте о женской забыл, о коленях высоких, о мыслях своих недавних… и казалось ему, что никто никогда так не слушал его, как эта соседка с апельсинами.

Он рассказывал о жизни, начав издалека, с послевоенных лет, о том, как выбирали председателей в их колхозе, наказывая при этом поменьше пить, и как жены новых избранников ругали собрание за такую честь, потому что боялись, как бы с их мужьями чего-нибудь не приключилось: какой человек устоит, чтоб не выпить, если зовут и упрашивают.

— Ведь что у человека главное в жизни? — спрашивал он душевно и отвечал: — Справедливость. Люди за справедливость на царя пошли. И можно все претерпеть за справедливость. А справедливость эта в самом человеке, вместе с ним родилась… Вот говорят, души нет. А душа-то она и есть справедливость. Ты меня можешь грамоте научить, можешь из меня ученого сделать, ты меня атомную бомбу делать можешь научить… А чего! Русские все могут: лапти плести и бомбу делать… Ты меня всему научить можешь. А справедливости меня учить не надо. Я ее лучше всех знаю… А председатель что, бывало… Выберут его — вроде бы справедливый мужик. Он людей работать заставляет, на трудодни обещает хлеба выдать, а когда соберут урожай, на него из района накричат, пригрозят, чтоб сдал он весь хлеб, какой есть, — он и сдаст. Он бы рад колхозникам, а не получается… Вот и несправедливость… Обещал, а не дал. Тут и запьет председатель, а весной опять собрание, и опять нового выбирают… Вот бутылку я тут разбил — жалко, конечно… А что мне ее жалеть! Отрава и есть отрава. Мне жалеть ее нечего. Вот кого мне жалко — это курицу…

Иван Кузьмич, когда о курице сказал, заметил с удовольствием, что девушка слушала его, потому что, услышав о курице, повела она глазом, не понимая, о какой это курице речь. А он растопырил свои пальцы и стал ей опять рассказывать о сыне своем и о госте, которых он проводил, и, рассказывая, рукой жестикулировал, преподнося как бы девушке что-то на ладони. Ладонь его жесткая была, как ступня, и такая же бурая, как если бы босым ходил… От работы, наверное, от земли это, от лопат…

Все он ей рассказал о сыне: и как в армии тот служил, и как не вернулся после армии в деревню, а женился на москвичке, тоже деревенской женщине, только из-под Рязани, приехавшей в Москву раньше, чем Сережка. И о профессии выгодной его рассказал, не смог умолчать.

Теперь, вспоминая все в подробностях и о курице жалея, Иван Кузьмич мрачнел с каждым словом, от ненависти старой пьянея и ожесточаясь.