Антология русского советского рассказа (60-е годы)

Катя скоро легла, а Полина еще долго сидела за изъе денным древесным жучком туалетным столиком. Хорошо бы успеть завтра на часовой автобус…

Успела. Буштакова, которую поставили за начальника ОТК, отпустила ее, и в три она была уже в Степнопожарском.

У «Чая навынос» — маленького буфета с четырьмя столиками — увидела Дурного. Не в подводу, а в розвальни был он впряжен — в Светополе такого не встретишь. Да и снег в Светополе не лежит подолгу, хотя всего на сто километров южнее. Поросшие кустарником холмы надежно защищают расположенный в гигантском котловане город.

Дурного Полина помнила столько же, сколько помнила себя. Возили на нем почту, возили навоз.

Неизвестно, кто дал животному эту обидную кличку. До отцовских похорон она не замечала даже, что кличка обидна.

На похороны прилетел из Харькова папин брат. Без стука распахнулась дверь, и в комнату просунулся желтый, весь в металлических бляшках чемодан — гость бережно нес его впереди себя. Полина ожидала увидеть такого же, как отец, сутулого старика с больными глазами, а перед ней был крепкий, раскрасневшийся на декабрьском морозе мужчина. «Какое несчастье!» — говорил он и поглядывал по сторонам: куда бы чемодан поставить.

Гроб везли на Дурном. «За что его так?» — спросил племянницу дядя. «Кого?» — не поняла она. «Дурным зовете…» Вот тут только до нее дошло, как необычна и обидна лошадиная кличка.

Гадая, кто же приехал на Дурном, открыла Полина обитую жестью дверь. В лицо дохнуло горячим паром, вином и котлетами. Играл патефон.

Мишка, в эту грустную минуту
Как тебе мне хочется сказать…

У грязного окошка сидели двое. Разделись — замызганные полушубки лежали на полу.

— А мне что, мне ничего, — твердил один мужик другому. — На мне где сядешь, там и слезешь!

Краснощекую косоглазую продавщицу звали Клашей. Полина поздоровалась. На ощупь открывая сумочку, разглядывала в витринном стекле свое отражение. Кажется, малость переборщила вчера с бровями…

— Печенье возьми, — посоветовала Клаша. Один глаз ее смотрел на Полину, другой на весы. — Сигареты есть с фильтром…

— Не надо сигарет, — тихо сказала Полина.

Увидела в оконце, как к Дурному подошла девушка в телогрейке. Заплатив, быстро вышла.

Девушка собирала недоеденное Дурным сено. Сена было много, она зарывалась в него подбородком.

— Здравствуй, Валечка.

— Полинка! — обрадовалась Валя. — Домой? — Она бросила сено в розвальни, по-хозяйски расправила его. — Садись!.. Стой! Куда?! Стой, говорю! — прикрикнула она на Дурного, который тянулся за клоком упавшего сена. — Садись, не бойся!

Полина глянула на нее — это ей, что ли, «не бойся»? — и спокойно села. Валя легко вскочила в розвальни, несильно ударила вожжой по костлявому крупу.

Сзади прицепился мальчишка. До водокачки доехал, потом спрыгнул и побежал обратно.

Желтое холодное солнце низко висело над белым полем. Летом здесь сплошной стеной стоит кукуруза. Раз Полина наломала с десяток початков, но они были уже старыми — часа два варила на примусе Елена Владимировна.

— Агрономшу привозила, — сообщила Валя, поворачивая к ней свое молоденькое личико. — Обратно в понедельник аж. Но! Пошел! Пошел!

Начался подъем. Дурной сбавил шаг.

— Встать, может? — предложила Полина.

— Сиди! Но уж! Но!

Вниз покатили быстро. Ноги Полины свисали, подпрыгивая на утрамбованном снегу.

— Как ты думаешь, пропишут меня в городе? — спросила вдруг Валя.

— Уходить хочешь?

— А то нет! — И зачем-то ударила вожжой Дурного.

Полине было жаль лошадь и досадно, что она не имеет права сделать Вале замечание. Сузив глаза, смотрела перед собой.

Проехали Пальцево. У крайнего домика двое мужиков долбили яму — один молодой, другой постарше. Оба уставились на них, но тот, что постарше, высморкался и снова взялся за лом, а молодой долго еще глядел вслед…

Все, кто провожал отца на кладбище, были тепло одеты — пальто, тулупы, а он лежал в одном костюмчике… Полина крепко сцепила руки. «Сигареты есть q фильтром».

Матери дома не было. Повесив на забор авоську с печеньем, заторопилась Полина на ферму.

По широкой улице шествовал навстречу бригадир Аморин. Под незастегнутым плащом — фуфайка, под фуфайкой — курточка.

— Приехала? — И на вязаную шапочку ее смотрит.

— Отгул дали.

— А! А у нас тут нет отгулов. — Большелобый, маленький, всю жизнь бобылем прожил. — Мать на навозе…

Полина кивнула и быстро прошла мимо.

Ворота коровника были распахнуты настежь. Лошадь в глубине, женщины с лопатами… Осторожно ступая по втоптанной в грязный снег соломе, подошла ближе.

— Наташ, дочь-то что ж не встречаешь? — сказала Мария Рожкина.

Лопата замерла в руках матери. Все ниже, ниже опускалась она — пока не опрокинулась. К столбу хотела прислонить ее мать, но черенок прошел мимо.

— Давай, — сказала Рожкина, улыбаясь.

Мать не спускала с дочери встревоженных глаз.

— Ты что, мама? Ничего не случилось. — Она засмеялась. — Отгул дали…

Мать медленно кивнула закутанной в платок головой. Полина поцеловала ее.

— Ну, мама! Ты чего? Все хорошо, правда!

— Ты никогда не приезжала, чтоб в середине недели.