Антология русского советского рассказа (60-е годы)

МАРИЯ ИВАНОВНА БЕРЕЗКИНА

1895–1953

Мир праху твоему! —

прочла Полина и мысленно отняла год рождения от года смерти.

А вот и «почтовый ящик» — правильной формы белый камень, с продолговатым разрезом сверху. Когда-то сюда был вставлен крест.

В платке, штопаной телогрейке на худеньких плечах, мать казалась совсем старенькой. Вспомнилось вдруг, как она ставила вчера лопату к столбу, и все — мимо…

Отцовская могила была, как и все, занесена снегом. Мать сморкалась и хлюпала носом. Глаза дочери тоже наполнились слезами, но плакала она не по отцу и даже не из жалости к матери. Себя было жаль. Себя… Почему все считают ее такой взрослой? Почему не может она, как раньше, прижаться к матери, замереть под ее ласковой рукой? Почему надо все время думать о том, о чем так трудно думать? Почему она должна решать что-то, решать сама? Полина отвернулась, вытерла мизинцем слезы.

Домой шли быстро — пора было кормить Люду; за нее матери писали пятнадцать трудодней. А на трудодень давали сено, кукурузу, виноград и даже грецкие орехи.

У правления встретился бригадир Аморин с мерзлой веревкой на плече. В плаще и фуфайке, курточке…

— День добрый! — сказал он матери и на Полинину шапочку посмотрел. — У Михаила, что ли, была?

— Проведать ходили…

— А! А на наряд не вышла чего? Или дежурила нынче? Ты, что ли, дежурила?

— Кто ж это пойдет за меня? Дочка вон приехала, а — иди. У Марии печь завалилась, а Шурка Осипова нешто подменит? Да ты не забудь гляди, а то как давеча…

— Не забуду! — перебил Аморин и снова посмотрел на шапочку. — Завтра-то выйдешь? Я оттуда сейчас, и половины не вывезли. А у перегородки вот такой пирог…

Полина молча, с холодным лицом прошла вперед. Сколько помнит она Аморина, всегда как капуста одет. Из-под плаща — фуфайка, из-под фуфайки — курточка. И всегда чем-то недоволен. Всегда так бесцеремонно разглядывает ее.

Люды дома не было. Мать, не раздеваясь, погрела на самоваре руки и пошла Мотьку доить. Полина — за ней.

Овца и белый ягненок шарахнулись от нее в угол. Полина взяла ягненка на руки, прижалась щекой к нему. В ведро звонко ударило молоко.

— Причук, маленький…

Ягненок вытягивал мордочку и дрожал. Полина осторожно поставила его на тонкие ноги.

— Я заявление написала, — сказала она. — На квартиру. Как получу — ко мне переедешь.

Это был первый за много лет дом, который строила швейная фабрика, и квартиру ей, конечно, никто не даст, но комнату обещали.

— Куда уж мне, — спокойно отозвалась мать. — Я здесь.

— Почему? — в отчаянье сказала Полина. — Почему ты должна за кого-то? И так всю жизнь…

— Чего же за кого-то? За себя. На вон, — и протянула поверх перегородки банку молока с пузырящейся шапкой.

…В семь вечера Полина была дома.

— Приехала! — обрадовалась Катя. — А я думала — ждать или не ждать? Давай скорее!

Она была уже одета, но терпеливо ждала, пока подруга приведет себя в порядок.

Оркестр, когда вошли, играл что-то скучное. К Полине тотчас подскочили, но она отказала. С Катей танцевала. А ее уж караулил Вадим.

— Вы же говорили, что уедете…

Она холодно взглянула на него.

— Извиниться перед вами?

Он растерялся. Достал носовой платок, стал руки вытирать.

Вокруг бестолково галдели. Ударник с самодовольным лицом выбивал дробь. «А вы любопытный!» — игриво говорил женский голос.

Полина посмотрела на часы. Без пяти девять. Мать сейчас доит Мотьку.

— Я домой, — сказала она Кате. — Скучно что-то.

На улице их догнал Вадим.

— Что так рано? — говорил он, на ходу застегивая пальто. — Дети гуляют еще, а вы домой! И одни! Баба Яга заберет.

Катя прыснула, прикрыв ладонью рот. «Девочка», — сказала про себя Полина — то ли с жалостью, то ли с завистью.

1964

Стрела летящая…

Андрей Скалон

Душе настало пробужденье…

А. С. Пушкин

1

Он возвращался к началу учебного года в институт и, чтобы не опоздать на пароход, покинул лагерь на самом рассвете. Внизу его ожидала прохлада Байкала, лодка Максимова с бензиновым запахом и последняя уха из ночного улова, из тех омулей, которые, мягко волнуя паутину максимовских сетей, путались и засыпали в них сейчас в студеной глубине Заринуйского залива. С бодростью необычно рано проснувшегося человека он пустился в путь по влажной тропе, по скользким травам и мхам. Летний запас сил и радость девятнадцатилетнего тела переполняли его, и он все прибавлял и прибавлял шагу, прижимая к боку прыгающее и бьющее в лопатку ружье.